- Но, мисс Поттер, Дева Мария была матерью маленького Иисуса, и она была самой лучшей женщиной на земле. Деву Марию должна играть хорошая девочка, а Молли нехорошая. Вчера она прилепила жвачку к волосам Одри.

Ясно, что Черил сама напрашивалась на роль Девы Марии. Мисс Поттер сказала, что тут важны актерские способности, а не только то, хороший ты или нет. Кроме того, может быть, если я буду играть Деву Марию, что-нибудь из ее добродетелей пристанет ко мне.

Леота была женщиной из Вифлеема, так что она тоже была в спектакле. А Черил была Иосифом. Мисс Поттер сказала, что это будет для нее интересная задача. Она также была костюмером, видимо, потому, что ее отец обеспечил бы нас костюмами. В любом случае, ее имя было дважды написано в программе большими буквами.

Лерой был волхвом, и у него была длинная борода в мелких кудряшках. Нам каждый день приходилось оставаться после школы, чтобы учить роли и репетировать. Мисс Поттер оказалась права, я так старалась, чтобы сыграть как следует, что у меня не осталось времени влипать в передряги или думать о чем-то еще, не считая Леоты. Я начала задаваться вопросом, могут ли девочки пожениться друг с другом, потому что была уверена, что хочу пожениться с Леотой и всегда смотреть в ее зеленые глаза. Но я бы могла пожениться с ней, только если не пришлось бы делать работу по дому. На этом я стояла твердо. Но, если Леота уж совсем не захотела бы этим заниматься, наверное, я смогла бы. Для Леоты я что угодно могла сделать.

Лерой стал беситься из-за того, что я так много внимания уделяю простой женщине из деревни, а не ему, волхву. Но он успокоился, когда я подарила ему перочинный ножик с голой женщиной, который стянула у Эрла Стембаха.

Рождественский спектакль был громадной постановкой. Пришли все матери, и это было так важно, что они даже бросили работу по дому. Отец Черил сидел прямо в первом ряду на почетном месте. Кэрри и Флоренс пришли подивиться на то, как я буду играть Деву Марию, и на Лероя в хламиде. Мы с Лероем были так взбудоражены, что едва могли ждать, а еще нам надо было гримироваться, мазаться красной помадой и румянами. Краситься было так забавно, что Лерой признался, ему тоже понравилось, хотя мальчикам это и не должно нравиться. Я сказала, чтобы он не волновался, потому что у него есть борода, а с бородой можно краситься, сколько хочешь, все же видят, что ты мужчина. Он счел это за разумную мысль, и мы договорились сбежать, как только вырастем, и стать знаменитыми актерами. Тогда мы все время будем ходить в красивой одежде, никогда не будем собирать колорадских жуков, а краситься будем, когда нам только заблагорассудится. Мы поклялись сегодня сыграть так чудесно, чтобы слава о нас разошлась среди тех, кто заправляет в театрах.

Черил подслушала, как мы строим планы, и ухмыльнулась:

- Можете делать все, что хотите, только все будут смотреть на меня, потому что у меня самый красивый голубой наряд во всей пьесе.

- Никто не узнает, что это ты, потому что ты играешь Иосифа, и это всех собьет с толку. Ха! - злорадствовал Лерой.

- Вот поэтому все и заметят меня, потому что нужно особенное умение, чтобы хорошо сыграть Иосифа. Да и кто заметит Деву Марию, ведь все, что она делает - это сидит у колыбели да качает младенца Иисуса. Она мало что говорит. Любая немая может сыграть Деву Марию, только и нужно, что нимб приделать к голове. А для роли Иосифа нужен настоящий талант, особенно если ты девочка.

Разговор оборвался, потому что мисс Поттер прибежала за сцену:

- Тихо, дети, занавес сейчас уже откроется. Молли, Черил, по местам!

Когда занавес поднялся, среди матерей зашуршал восхищенный шепоток. Мегафонша сказала самым громким шепотом:

- Ну разве она не милочка?

Я и вправду была милочкой. Я глядела на младенца Иисуса с самым нежным видом, что могла изобразить, и все это время моя противница, Черил, держала руку у меня на плече, щипая меня ногтями, а в другой руке держала посох. На фонографе началась запись, и стало играть «Рождество». Волхвы вошли с самым торжественным видом. Лерой принес большой ларец с золотом и вручил его мне. Я сказала:

- Спасибо тебе, о король, ибо ты пришел издалека.

И тут Черил, эта крыса, говорит:

- Да, издалека! - громко, изо всех сил. Она не должна была это говорить. Она начала говорить все, что ей в голову приходило, лишь бы звучало религиозно. Лерой задыхался в своей бороде, а я так сильно качала колыбель, что кукла-Иисус упала на пол. Я решила, что в эту игру можно сыграть вдвоем. Так что я наклонилась над куклой и проговорила самым нежным голоском:

- О, милый мой малютка, надеюсь, ты не ушибся. Давай-ка, мама тебя положит в постельку.

Лерой чуть не умер на месте, не зная, что делать, и начал что-то еще говорить, но Черил отрезала:

- Не беспокойся, Мария, дети все время выпадают из колыбели.

Этого ей, жадюге, показалось мало, и вот она продолжает, как она была плотником в чужой земле, и как мы прошли столько миль, чтобы у меня мог родиться ребенок. Она трещала без остановки. Все время, что она провела в воскресной школе, теперь для нее окупилось, потому что у нее в запасе была одна история за другой. Я не могла больше терпеть, так что вмешалась, когда она рассказывала про мытарей:

- Да заткнись ты, Иосиф, ребенка разбудишь!

Мисс Поттер за кулисами была ошарашена, и пастухи не знали, что им делать, потому что они стояли позади и ждали, чтобы войти. Как только я приказала Иосифу заткнуться, мисс Поттер выпихнула пастухов на сцену.

- Мы видели звезду издалека, - высоким голосом запел Роберт Прэтер, - и пришли, чтобы почтить новорожденного Царя.

В это время Барри Олбридж, другой пастух, описался прямо здесь, на сцене, так он боялся. Иосиф увидела свой шанс и сказала повелительным голосом:

- Ты не должен писать перед маленьким Господом Иисусом. Ступай назад в свои горы.

Это меня взбесило.

- Пускай писает, где хочет. Здесь же хлев, как-никак!

Иосиф поднялся во весь рост и начал посохом выталкивать Барри со сцены. Я соскочила со стула и вырвала посох из ее руки. Она схватила его обратно.

- А ты сядь и за ребенком смотри! Что ты за мать такая?

- Никуда я не сяду, если ты рот не закроешь!

Мы дрались и толкались, пока я не подловила ее, когда она запуталась в своем длинном голубом плаще. Она пошатнулась, я ее толкнула, и она слетела со сцены в зал. Мисс Поттер высунулась на сцену, взяла меня за руку и спокойным голосом сказала:

- Теперь, дамы и господа, давайте споем приличествующую случаю песню.

Мисс Мартин за пианино начала «Придите к Младенцу» (9).

Черил была внизу, среди складных стульев, и ревела в три ручья. Мисс Поттер потянула меня за сцену, где я начинала петь. Я понимала, что нарвалась.

- Молли, Черил неправильно сделала, что заговорила без спроса, но ты не должна была сталкивать ее со сцены.

И она отпустила меня, даже по уху не дала. Лерой был удивлен не меньше, чем я.

- Хорошо, что она не стала беситься. Но еще погоди, тетя Кэрри и Флоренс доберутся до тебя.

Это было правдой, Кэрри чуть не лопнула от гнева, и мне пришлось оставаться дома битую неделю, и все это время надо было делать разные дела: мыть тарелки, гладить, стирать, даже стряпать. Это заставило меня бросить мысли о женитьбе на Леоте Б.Бисланд, если она не станет делать работу по дому, по крайней мере, наполовину. Теперь надо было найти способ выяснить, согласится ли на это Леота.

Всю эту неделю я думала, как попросить Леоту, чтобы мы с ней поженились. Можно было бы умереть перед ней, и это было бы моими последними словами. Если бы она сказала «да», я бы чудесным образом воскресла. Послать ей записку на цветной бумаге с белым голубком. Подъехать к ее дому на лошади Барри Олдриджа, спеть песню, как в кино, а потом она села бы со мной на лошадь, и мы бы умчались в закат. Никакой из этих способов не казался верным, так что я решила просто пойти и спросить.

На следующий понедельник после школы Лерой, Леота и я шли домой. Я дала Лерою дайм (10) и сказала, чтобы он шел к мисс Хершенер и купил мороженое. Он не возражал, ведь его брюхо всегда было для него на первом месте.

- Леота, ты думала о том, чтобы выйти замуж?

- Ну да, я выйду замуж, и у меня будет шесть детей, и я буду ходить в фартуке, как мама, только муж у меня будет красивый.

- За кого ты выйдешь?

- Еще не знаю.

- Почему бы тебе не выйти за меня? Я не то чтобы красивая, но ничего.

- Девочки не могут пожениться.

- Кто это сказал?

- Это правило.

- Ну и глупое правило. Все равно я тебе нравлюсь больше, чем все остальные, правда? А ты мне нравишься больше, чем все остальные.

- Ты мне нравишься больше всех, но я все равно думаю, что девочки не могут пожениться.

- Слушай, если мы хотим пожениться, то поженимся. Неважно, что там говорят. А потом, мы с Лероем собираемся убежать, чтобы стать знаменитыми актерами. У нас будет куча денег и одежды, и мы сможем делать все, что захотим. Никто не смеет тебе указывать, когда ты знаменитый. Ну так что, разве это не лучше, чем сидеть тут в этом фартуке?

- Да.

- Хорошо. Тогда давай поцелуемся, как в кино, и мы будем помолвлены.

Мы обняли друг друга руками и поцеловались. В животе у меня стало как-то странно.

- У тебя в животе есть что-то странное?

- Вроде того.

- Давай еще раз.

Мы поцеловались снова, и в животе у меня стало еще хуже. После этого мы с Леотой ходили туда вдвоем каждый день после школы. Почему-то мы понимали, что не стоит целоваться на виду у всех, так что мы заходили в лес и целовались до тех пор, пока не надо было идти домой. Лерой на стенку лез, потому что я больше не провожала его домой. Однажды он выследил нас в лесу и набросился на нас, как торжествующий сержант полиции.

- Ага, целуетесь! Значит, вы сюда целоваться приходите! Теперь всем про это расскажу.

- Ну и зачем тебе это, Лерой Денман? Может быть, стоит самому попробовать, прежде чем рот раскрывать? Может, ты еще сам захочешь сюда ходить после школы.

Глаза Лероя сверкнули, он явно не хотел бы упустить что-нибудь хорошее, но отрезал:

- Я не хочу с девчонками целоваться.

- Тогда целуйся с коровами. Больше тут целовать некого. Это же приятно. Ты многое теряешь.

Он начал поддаваться.

- А когда целуешься, глаза надо закрывать?

- Да. Нельзя целоваться с открытыми глазами, от этого навсегда останешься косой.

- Я не хочу закрывать глаза.

- Ну и не закрывай, дурак. Мне какое дело, что ты окосеешь? Хочешь окосеть, так это твои трудности.

- С кем я первым буду целоваться?

- Да с кем хочешь.

- Сначала с тобой, ведь я тебя лучше знаю.

Лерой, волнуясь, подошел и поцеловал меня так, как Флоренс целует на ночь.

- Лерой, так не годится. У тебя весь рот сжат в куриную гузку. Не сжимай так губы.

Леота засмеялась и потянулась к Лерою, прижала его к себе и от души поцеловала. Лерой начал кое-что улавливать.

- Посмотри на нас, - посоветовала ему Леота. Когда мы закончили поцелуй, тогда я еще раз поцеловала Лероя. Он уже стал целоваться несколько лучше, хотя все равно неуклюже.

- Как у тебя с животом?

- Есть хочется, а что?

- А ничего странного не происходит? - спросила Леота.

- Нет.

- Может, у мальчиков это по-другому, - сказала она.

После этого мы все втроем ходили туда после школы. Было неплохо, что Лерой ходит с нами, но он так и не научился целоваться как следует. Бывало, я чувствовала, что поцелуев с Леотой мне мало, но какой следующий шаг, я не знала. И пока не узнала, я остановилась на поцелуях. Мне было известно, что значит заниматься сексом и путаться, как собаки, и такого я не хотела. Это было очень неудобно. Леота всегда что-нибудь придумывала. Однажды она легла на меня, когда мы целовались, и я поняла, что это шаг в верном направлении, пока Лерой не навалился сверху и чуть не расплющил мне грудь. Я подумала, что, может быть, надо это сделать, когда Лероя здесь не будет.

Лерой убедил меня, что не надо никому говорить, как мы целуемся и как собираемся стать знаменитыми. Он догадывался, что это очередное правило, и взрослые не дадут нам убежать, чтобы играть на сцене. И взрослые, в самом деле, не дали нам троим сбежать, хотя и не потому, что мы целовались в лесу.

Однажды гнусной февральской ночью, когда печь была включена, и все горелки работали, взрослые собрались на кухне и позвали нас. Нам сказали, что мы переезжаем во Флориду, как только кончатся занятия в школе. Там тепло круглый год, и можно собирать апельсины прямо с деревьев. Я, конечно, не верила. Круглый год тепло - такого не бывает. Это была очередная уловка, но я ничего не сказала. Кэрри уверяла, что нам понравится, ведь мы сможем купаться в океане, и работу легче найти, так что все будут в выигрыше. Потом они отправили нас всех спать. Переехать во Флориду было бы неплохо. Не обязательно им было врать, чтобы заставить меня уехать. Просто я не хотела расставаться с Леотой, вот и все.

На следующий день я все рассказала Леоте, и ей это понравилось не больше, чем мне, но мы явно ничего не могли поделать. Мы пообещали писать друг другу и до самого последнего дня ходить в лес.

Весна в этом году пришла поздно, и дороги были грязные. Кэрри и Флоренс уже обшарили весь дом, выбрасывали разный хлам, упаковывали то, что нам не нужно было на каждый день. К маю все было собрано, не считая кое-чего на кухне, той одежды, которую мы носили, и кое-какой мебели в гостиной. С каждым днем мне становилось от этого чуть хуже. А от поцелуев в лесу - еще хуже. Даже у Лероя стало щемить сердце, и он не обращал такого внимания на Леоту или на поцелуи, как я. Мне казалось, если уезжать, то надо испытать что-нибудь большее, чем поцелуи. Леота приближалась к тому же заключению. За неделю до того, как школа кончилась, она попросила меня провести с ней ночь. Она спала совсем одна, и нам не приходилось бы делить комнату с сестренкой, поэтому ее мама сказала, что я могу остаться на ночь. На этот раз все было в мою пользу. О том, чтобы попросить Лероя остаться на ночь, даже вопрос не стоял. Если Кэрри не позволяла мне спать в комнате Лероя, ясно, что никто не позволил бы Лерою провести ночь у Леоты. Лерою было все равно. Спать для него и значило - спать.

Я взяла зубную щетку, пижаму и расческу в бумажном пакете и пошла по дороге к Бисландам. Дом их можно было видеть издалека, потому что на нем была антенна. Мы сидели и смотрели шоу Мильтона Берле (11). Ему в лицо швыряли торты, и все думали, что это очень смешно. Я не думала, что это так уж смешно. Лучше бы они их съели, чем друг в друга швыряться. Если уж они сошли с ума, то лучше бы начистили друг другу рожи. Здесь не было никакого смысла, но смотреть было забавно. Мне было все равно, раз уж Мильтон Берле лучше не умел.

После шоу мы пошли в кровать и укрылись простынями. Мама Леоты закрыла дверь и потушила свет, потому что они все еще смотрели телевизор. Это нам было в самый раз. Как только дверь закрылась, мы начали целоваться. Мы целовались, наверное, часами, но я не могла бы сказать точно, потому что не думала ни о чем, кроме поцелуев. Мы услышали, как ее родители выключили телевизор и отправились в постель. Тогда Леота решила попробовать так, чтобы мы лежали друг на друге. Мы так и сделали, только в животе у меня было ужасное чувство.

- Молли, давай снимем пижамы и сделаем так же.

- Хорошо, только надо не забыть их надеть до утра.

Без пижам было куда лучше. Я чувствовала ее прохладную кожу всем телом. Это и правда было намного лучше. Леота начала меня целовать открытым ртом. Теперь мой желудок чуть не выскочил на пол. Здорово, меня найдут мертвой в доме Бислендов, с желудком, вывалившимся изо рта.

- Леота, у меня в животе еще сильнее болит, но это даже приятно.

- У меня тоже.

Мы продолжали. Если уж умирать от боли в животе, то мы решили умереть вместе. Она стала меня везде трогать, и я вправду чуть не умерла. Леота была смелой. Она нигде не боялась трогать, и, неизвестно откуда, она знала, что должно быть потом. И я тоже скоро узнала.

На следующее утро мы пошли в школу, как две обычные шестиклассницы. Я засыпала на переменах. Лерой тыкал меня под ребра и ухмылялся. Леота сонными глазами глядела на меня, и у меня опять все внутри болело. Мы не могли переехать во Флориду, просто не могли.

Но мы переехали. Леота пришла к нам, когда мы загружали старый грузовик «додж» и «паккард» сорокового года. Мы с ней держались рядом, пока Кэрри не упаковала последнее и не позвала меня в машину. Я обхватила ее руками за шею и поцеловала, потом побежала к машине. Мы несколько раз писали друг другу, потом перестали. Я не видела Леоту до 1968 года.

Часть вторая

6

Наш потрепанный караван держался вдоль побережья, пока мы медленно двигались по равнинам Юга. Карл и Эп свернули в сторону, чтобы отвезти нас, детей, в Ричмонд, и там мы увидели чучело морского котика, который явился поплавать в этих местах в девятнадцатом веке. Там было еще чучело индейца, но от него меня чуть не вырвало. Лерою, Теду и мне больше всего понравилась военная форма времен Гражданской войны. У конфедератов была самая красивая, потому что у них была золотая тесьма по всем манжетам. Лерой признался, что, если не станет знаменитым актером, то станет солдатом, чтобы носить золотую тесьму на манжетах. Я сказала - ладно, но тогда нельзя будет мазаться помадой и придется выполнять приказы.

Путешествие все тянулось, и мы чуть с ума не посходили в этой машине, как куры в курятнике. Кэрри придумала игру с номерами машин, это нас спасало. Выигрывал тот, кто первым наберет сто очков. Номера со штатом, через который мы проезжали, стоили одно очко. Каждый штат к югу от этого штата - два очка. Северные штаты стоили пять очков, а Средний Запад - два очка. Западные штаты стоили двадцать очков, а Калифорния - тридцать. Я знала, что мы никогда не увидим калифорнийский номер, ведь там живут одни кинозвезды, а им незачем разъезжать по этим пустошам.

Однажды в Афинах, штат Джорджия, мы остановились, чтобы поесть и умыться. Лерой, Тед и я выскочили из машины и просочились в дрянную кафешку, пропахшую жиром за годы. Я пронеслась мимо двери, в которую вошли мальчики, и пошла в следующую. Кэрри схватила меня за руку, когда я выходила.

- Мозгов у тебя нету? Еще раз так сделаешь, и я тебя отлуплю, слышишь? Это умывальня для цветных, туда нельзя ходить.

Я не собиралась спорить с ней перед чужими, но, когда мы вернулись в машину, я спросила Карла, что все это значит. Кэрри обернулась к нему:

- Видишь, она меня не слушается. Пусть тебя послушает.

- На Юге кое-что не так, как в Йорке. Здесь белые и цветные не общаются друг с другом, и ты не должна водиться с этими людьми, хотя надо быть вежливой, если когда-нибудь с кем-то из них придется говорить. Твоя мама хотела избавить тебя от проблем.

- Папа, здесь нет никакой разницы с тем, что дома, в Йорке. Просто там не пишут на дверях умывальни «Для цветных», и все.

- Языкастая ты больно. Закрой свой рот, - пригрозила Кэрри.

- Нет, не закрою. Нет никакой разницы, только эти таблички. Я не буду сидеть тут и притворяться, что какая-то разница есть, если ее нету. - Лерой дернул меня за рукав, опасаясь драки. Я пихнула его. - Пап, ну почему я должна заткнуться?

- Ты в целом права, детка, но здесь люди больше дергаются насчет цветных, чем на севере. В остальном ты права. Я тоже не вижу никакой разницы.

Кэрри сказала, что мы оба чокнутые, и мрачно уставилась в окно.

- Я ведь не знаю, чья я на самом деле, может, я тоже из цветных. Может, как раз мне и надо ходить в такие умывальни.

- Господи Боже! - взорвалась Кэрри. - Мало тебе забот, теперь хочешь еще и негритоской быть.

Карл рассмеялся, солнце вспыхнуло на его золотом зубе и отразилось в окне.

- Поглядим еще, Молли. Никто не знает, кто ты такая. Беспородная ты, вот и все.

- У нее кожа темнее, чем у всех нас, дядя Карл, - пискнул Лерой. - У нее глаза карие, ни у кого из нас таких нет.

- У многих бывают карие глаза и оливковый цвет лица; у итальянцев и испанцев, например.

- Эй, Молли, а может, ты из макаронников? - предположил Лерой.

- Какая мне к черту разница? И я не стану шарахаться от людей, если они выглядят не так, как я.

Кэрри в ярости обернулась и бросила:

- Если я хоть раз увижу, что ты водишься с кем-нибудь не таким, я тебе шею сверну, соплячка. Только попробуй, увидишь, что с тобой будет.

- Кэт, дети таких вещей не понимают. Не надо так расстраиваться. Молли, твоя мама пытается спасти тебя от неприятностей. Не трогай ее.

Когда мы добрались до Флориды, все мы были взволнованы, но долго это не длилось. Ехали мы, ехали, и все еще была Флорида. Флоренс сказала, что мы едем по западному побережью к его южному краю, потому что там вся работа и все деньги. Наконец мы подъехали к Форт-Лодердейлу. Карл сказал, в Майами полно евреев, поэтому он сначала попробует здесь. Я не могла поверить, что есть целый город, где люди разгуливают, запустив руки в штаны, но не стала спрашивать. Форт-Лодердейл был покрыт каналами и пальмами, и всем он очень понравился. На той же неделе Карл нашел работу в лавке мясника на северо-востоке города. Эп через неделю нашел работу по установке жалюзи на окнах, но компания потребовала, чтобы он переехал на Западный Палм-Бич. Он согласился, поэтому Лерой, Тед и Эп переехали в Локсахачи и жили в трейлере. Он был похож на толстую серебристую личинку, которая примостилась среди четырех акров кустарника. У нас не было трейлера, но был дом, рядом с железной дорогой на восточном побережье Флориды и позади завода электрических батарей, откуда постоянно шел шум. Этого шума не было слышно, только если проходил поезд.

Каждое воскресенье мы отправлялись в Локсахачи, или Лерой, Тед и Эп приходили повидаться с нами. Лерой получил винтовку 22 калибра и считал, что он самый-самый. Тед после школы работал на другой заправке, а я в основном слонялась по Холидей Парк, потому что больше было нечего делать, а Кэрри не позволяла мне завести винтовку.

В сентябре я пошла в Среднюю школу флота и воздушных сил, наспех собранную в флотских бараках, оставшихся от второй мировой войны. Учителя были тоже из того, что осталось, и мне было скучно до жути. Пока что я держалась особняком, чтобы разглядеть, кто есть кто, прежде чем завести друзей. В школе было приличное число детей из богатых семей. Можно было сказать это по их одежде и по разговору. Я достаточно узнала из уроков английского к тому времени, чтобы знать, что у них правильная речь. Они держались подальше от простых ребят. Я ни с кем не водилась. Я знала, что не из богатых, но я же не ходила с пластиковыми прищепками на воротнике, как девчонки из простых. Мальчишки были еще хуже, у них были длинные сальные волосы и джинсовые куртки, на которых были нарисованы затекшие кровью глаза. Бедовые ребята, они носили эти куртки и черные мотоциклетные ботинки, и грязно сквернословили, когда сходились вместе.

В Долине мы все были одинаковые. Может быть, Черил Шпигельгласс была чуть побогаче, но пропасть не казалась такой глубокой. Здесь между двумя лагерями была проведена четкая черта, и я была уверена, что не хочу быть по одну сторону с неряшливыми ребятами, которые глазели на меня и вели грязные разговоры. Но денег у меня не было. Весь седьмой класс я раздумывала, как вести себя в этой новой ситуации, но мне удалось все рассчитать.

Для начала, у меня были хорошие оценки, а они были важны. Без хороших оценок нельзя было поступить в колледж. Даже в младших классах средней школы ребята из богатых говорили о колледже. Если я получала бы хорошие оценки, я могла бы получить аттестат и тоже пошла бы. Еще мне пришлось разучиться говорить так, как говорили дома. Я могла считать, что неправильная речь – мой единственный недостаток, но быстро выучилась говорить по-другому. Потом была проблема с одеждой. Я не могла себе позволить много хороших вещей. На следующую осень, когда Кэрри повела меня в магазин Лернера покупать одежду, я сказала, что мне не нужны блузки по два доллара. Как ни странно, она не стала сходить с ума. На самом деле ей, видно, было приятно, что я стала интересоваться своей внешностью. Это давало ей надежду на мою женственность. Она согласилась купить мне несколько хороших вещей из более дорогого магазина. Ребята в школе, наверное, замечали, что я долго ношу одни и те же вещи, но, по крайней мере, это были хорошие вещи. И я знала, что не смогу добиться признания, устраивая дома вечеринки. Что бы мы там делали, танцевали под шум с завода? И вовсе мне не хотелось тащить этих задавак домой. Я решила стать самым веселым человеком во всей школе. Того, кто умеет рассмешить, поневоле полюбят. Я даже учителей смешила. Это действовало.

К этому времени, к концу восьмого класса, мы с Лероем стали понимать, что не сможем вместе убежать и стать знаменитыми актерами. Однажды в воскресенье, когда иксора (12)  была в расцвете, и все вокруг было ярко-красным, мы отправились в Локсахачи. Мы с Лероем сидели на канале у Старой Дороги вдоль линии электропередач и рыбачили. Лерой больше не был таким толстым. Он отрастил волосы, так, что они спускались кудряшками по его джинсовой куртке с красными глазами.

- Слушай, а это правда, что ты на этот год собираешься провалиться?

- Ну да. Старик хочет меня выдрать ремнем, но мне плевать. Школа - это глупо. Ничему меня там не научат. Я хочу сделать деньги и купить себе мотоцикл, «бонвиль-триумф», как у Крэга.

- Я тоже, и выкрашу его в цвет карамельного яблока.

- Ты не сможешь. У девчонок не бывает мотоциклов.

- Пошел ты к черту, Лерой. Если я захочу, то хоть танк куплю, и наподдам всякому, кто будет мне говорить, что я этого не могу.

Лерой поднял свою приглаженную голову и взглянул на меня.

- Знаешь, я думаю, ты какая-то не такая.

- Ну и что, если так? Я только не уверена, что ты имеешь в виду.

- Я имею в виду, что ты не ведешь себя, как положено природой, вот что. Тебе уже пора заботиться о прическе и делать все, что полагается делать девочкам.

- С каких это пор ты мне указываешь, что мне делать, жирная задница? Я еще в состоянии положить тебя на лопатки. - Лерой отступил на несколько шагов, понимая, что это правда, а он был не любитель драться, особенно рядом с зарослями колючек. - И какой тебе интерес, чтобы я была леди?

- Да не знаю. Ты мне нравишься, какая есть, но я ничего не понимаю. Если ты будешь делать все, что тебе захочется, гонять на мотоцикле, тогда я что должен делать? В смысле, как я должен себя вести, если ты ведешь себя так же?

- Тебе-то что за дело, как я себя веду? Делай то, что хочешь, и я буду делать то, что хочу.

- Может, я и не знаю, чего я хочу, - его голос дрогнул. - А потом, я же трусоват, а ты нет. С тебя и вправду станется выехать на ярко-алом «триумфе», а если на тебя будут все пялиться, показать им средний палец. А я не хочу, чтобы со мной разделались, - Лерой вдруг заплакал. Я притянула его поближе, и мы сидели на берегу канала, который вонял под полуденным солнцем.

- Слушай, в чем дело? Тебе плакать пристало не больше, чем мне - стричь волосы и ездить на мотоцикле. Расскажи мне все. Ты же знаешь, я никому не скажу.

- Я совсем запутался. Во-первых, ребята в школе. Они все грубые, а если я не буду вести себя грубо, они меня излупят и выставят на смех перед всей школой. Я должен курить, ругаться и копаться в машинах. Копаться в машинах я люблю, но курить и ругаться мне не нравится, понимаешь? А все равно надо. Если так не делать, будут говорить, что ты не такой.

- В смысле, правда не такой? Такой, который член сосет?

- Ну да, и есть тут один ублюдок, то есть, извини, один бедолага, Джоэль Сентерс. Он тощий, высокий, и ему нравится учиться в школе. Он каждый день делает уроки и больше всего любит английский. Английский! Ты бы посмотрела, что с ним творят. Со мной так не делают.

- Какая разница, что эти тупицы думают? Пока что ты можешь с ними водиться, а как только мы выберемся из школы, тогда ноги в руки, и в большой город. Тогда мы сможем делать все, что захотим. Всего четыре года осталось.

- Это все равно что сто лет. Мне надо думать о том, как мне сейчас быть и как себя держать. Да я так учусь, что и не выберусь из школы через четыре года. Наверняка еще несколько раз провалюсь.

- Ну, подождем, пока я закончу, тогда уедем. Ничего в этом невозможного нет.

- Нет, есть. Ты же не такая, как я. У тебя хорошие оценки, и ты знаешь, как себя вести со всякими людьми, которые на нас не похожи. Я так не умею.

- Можешь научиться. Ты же не слепой, не глухой и не немой.

- Тогда все точно скажут, что я не такой.

- Лерой, что-то ты очень уж дергаешься насчет таких и не таких. Сначала мне говоришь, что я не такая, потом трясешься, что тебя будут считать не таким. На вид ты такой, как все. О чем тебе волноваться?

- А ты поклянись, что никому не скажешь. Обещаешь?

- Да.

- А ты - следующего президента студенческого совета.

- Ого! - Конни помотала головой и продолжала, понизив голос: - Этот бедолага весь трясся, когда я была у него в кабинете. А она?

- Тоже. Я сказала ей, что буду помалкивать, и ей не надо беспокоиться. А ты ему что сказала?

- То же самое, только намеками. Похоже, у нас эта школа в кармане, а?

- Да, - сказала я. - В кармане.

8

Летом между средними и старшими классами я работала на теннисных кортах. Конни была в Мехико, а Кэролин отправилась в Мэн, в протестантский лагерь советником. Лерой окончил девятый класс и наконец перешел в десятый. Он приезжал пару раз на своем мотоцикле, но мы ничем таким не занимались. Я уже была сыта им по горло в этом плане, особенно после ссоры из-за мотоцикла. Иногда мне было жаль Лероя. Он следовал за стадом, как всякая тупая скотина, смутно осознавая, что несчастлив. На него произвело впечатление, когда он узнал, что меня с большим отрывом выбрали президентом студенческого совета. Но все чаще у наших разговоров иссякало горючее, и мы снова возвращались к мотоциклам, машинам и кино. Однажды он жалким голосом признался мне:

- Знаешь, я могу с тобой говорить, как с кем угодно. С другими девушками я говорить не умею. Я снимаю их, везу в кино, занимаюсь сексом и отвожу домой. Что бывает, когда люди женятся? В смысле, о чем люди говорят, когда они уже поженились?

- О детях, наверное.

- Может, это и все, что у них есть общего.

И чем дальше, тем яснее становилось: все, что у нас есть общего с Лероем - это детство, полное изюма и мороженого, и матрас, полный дыр. Но ведь у меня, по-моему, и не было ни с кем много общего. У меня не было ни матери, ни отца, ни корней, ни биологических подобий, именуемых сестрами и братьями. И в будущем мне вовсе не нужен был двухэтажный домик, свой микроавтобус, холодильник в пастельных тонах и полный дом белокурых детишек, равномерно распределенных по возрасту. Я не хотела попасть на страницы журнала «МакКоллс» (21) и быть примерной домохозяйкой. Мне даже не нужен был муж или какой-нибудь мужчина для этих целей. Я хотела идти своим путем. Наверное, я только этого и хотела - идти своим путем, и, может быть, то здесь, то там находить немного любви. Любви, но не той, которая отныне и навеки, с вагиной в цепях и  коротким замыканием в мозгу. Тогда уж лучше одной.

Кэрри и Флоренс были в шоке, когда меня выбрали президентом студенческого совета. Кэрри спала и видела, что я буду королевой бала на выпускном вечере, и она знала, что президентом и королевой бала нельзя быть одновременно. Она думала, что я предаю свой пол. Флоренс так не дергалась насчет этого, но все равно думала, что это странно. По ее теории, управленческие дела - это такое грязное занятие, что лучше уж оставить его мужчинам. Я держалась как можно дальше от дома, но это было с тех пор, как я научилась ходить на двух ногах. Когда я появлялась дома, начинался вечный бой. Однажды вечером, после крупной перепалки насчет моей стрижки, я вырвалась из дома и стала заводить машину. Кэрри выбежала из дверей и заорала:

- Не смей брать машину, она нужна твоему отцу!

Я выбралась наружу и хлопнула дверцей изо всех сил. Карл вышел на улицу и спросил меня, куда я собиралась ехать.

- Да никуда. Я просто хотела проехаться, вот и все. Только бы подальше от наших милых зануд-соседей.

- Тогда можешь проехаться вместе со мной.

Карл вывел машину по бульвару Санрайз и свернул налево, к берегу. Около Берч-Стейт Парк мы нашли тихое место и вышли. Он сел на зеленую скамейку и стал смотреть на океан.

- Океан - это и правда красиво. Даже не верится, что на другой стороне тоже есть страны, и кто-то там сидит и глядит на океан, как вот я сейчас тут сижу.

- Угу, - я все еще бесилась.

- Наверное, я не смог бы жить без океана. Все эти годы в Пенсильвании... Я не мог бы к этому вернуться.

- Ага. Я тоже люблю океан, только не знаю, стала бы жить около него всегда. Мне вообще не очень нравится Флорида.

- Наверное, это место для стариков. Дети не любят задерживаться там, где они росли, так что, может быть, ты переедешь.

- Я хочу уехать туда, где у меня будет шанс. Здесь у меня шанса нет. А потом, я хочу распрощаться с теми людьми, которых мы знаем. Они все время мне поперек дороги стоят.

- Вы с твоей матерью - как масло и вода. Ты не можешь просто сказать ей «да» и делать по-своему. Все время взрываешься. Гордыня это, девочка, гордыня. Если бы ты притворялась, что ее слушаешься, тебе не пришлось бы вечно с ней воевать.

- Она же не права. Когда я ее слушаюсь, ее ошибки сразу выходят на свет.

- Она негибкая. Но я все-таки не стал бы говорить, что она все время неправа.

- А я говорю, неправа, по крайней мере, когда она мешается в мою жизнь. Ей надо, чтобы все было по ее указке. Никто не будет мне указывать, что мне делать. Никто. Особенно тот, кто неправ.

- Не знаю. Я не люблю спорить о том, прав я или неправ. Я улыбаюсь, говорю «да» начальнику на работе, «да» Кэрри, «да» моим старикам, когда они были живы. И проскальзываю за их спиной.

- Я так не могу, папа.

- Я знаю. Ты заплатишь за это, милая моя. Заплатишь слезами и досадой, потому что тебе одной придется воевать против всех. Большинство людей - трусы, вроде меня. И если ты попытаешься вынудить их к бою, они накинутся на тебя, не лучше тех, с кем ты обычно ругаешься. Ты окажешься совсем одна.

- Я и сейчас совсем одна. В этом доме я приживалка, и так всегда было. У меня никого нет, кроме себя любимой.

Карл заметно удивился и сказал:

- У тебя есть я. Я - твой отец. Ты не будешь одинока, пока я рядом.

- Папа, но тебя же не бывает рядом.

Его, похоже, так задело, что я готова была язык себе откусить.

- Это потому, что я теперь так устаю, когда прихожу с работы. Когда ты была маленькая, и я приходил домой, ты уже спала. Потом, когда ты росла, ты гуляла на улице с ребятами. Теперь я, видно, не могу работать в полную силу. Иногда на работе я думаю - пойти бы домой, поужинать, а потом съездить в школу, посмотреть, как ты там заправляешь. А потом сажусь, беру газету и засыпаю. Мало я бываю рядом с тобой. Слишком старый я, наверное... Прости меня, милая.

- И меня прости, папа, - я смотрела в темные волны и старалась не смотреть ему в лицо.

- Молли, я и вправду горжусь тем, как у тебя идут дела в школе. Ты, как всегда, нечто особенное. Однажды ты будешь большим человеком. И продолжай бороться за себя. Раз уж ты с Кэрри воюешь, все остальные для тебя будут так, семечки, - он усмехнулся и продолжал: - Ты знаешь, в какой колледж пойдешь и чем будешь заниматься?

- Пока нет - насчет колледжа. Может быть, я пойду в один из этих чванных Семи Сестер, куда ходят богатенькие девчонки, а может, в крупный городской колледж. Зависит от того, кто предложит мне лучшие условия. Но я, кажется, знаю, чем хочу заниматься - буду юристом или режиссером в кино. Это единственное, что меня интересует.

- Из тебя получится хороший юрист. Тебя никто не переспорит, и ты любого превратишь в котлету. А вот насчет кино не знаю. Ты в Голливуд, что ли, собираешься? Говорят, там дурное место.

- Не знаю. Студии разваливаются, насколько мне известно. Кажется, все время открывается то одна, то другая - новые компании и персонал. Но сначала надо научиться. Женщин-режиссеров нет, так что, видно, придется как следует пробиваться, а с юриспруденцией, я знаю, у меня может получиться. Но я бы скорее снимала кино, чем держала речи перед сонными присяжными.

- Тогда снимай кино. Жизнь у тебя одна, поэтому занимайся тем, чем хочешь.

- Я так и собираюсь делать.

- А как насчет брака?

- Никогда. И точка.

- Так я и думал. У тебя, кажется, не очень-то свербит с той стороны передника. Между нами, меня убьет, если ты будешь ползать на коленях перед кем бы то ни было, особенно перед мужем.

- Вот и не волнуйся, потому что этого не будет. И вообще, зачем покупать корову, если можно доставать молоко бесплатно? Я могу заниматься сексом всегда, когда мне заблагорассудится.

Он засмеялся.

- Люди с ума сходят из-за секса. Но послушай совет от своего старика - делай все, что хочешь, но помалкивай об этом, - в его голосе была странная печаль; он помолчал и наклонился, чертя круги на песке. - Молли, в моей жизни я мало чего добился, и она уже почти кончена. Мне пятьдесят семь лет. Пятьдесят семь. Не могу к этому привыкнуть. Когда я думаю о себе, иногда кажется, мне еще шестнадцать. Смешно, правда? Для тебя я старый чудак, а я все еще не могу поверить, что я старый. Послушай меня, - его голос стал крепче, - делай все, что хочешь, и пусть весь мир катится к чертям. Учись на своем старике. Я, черт возьми, ничего в жизни не сделал, а теперь я слишком стар, чтобы сделать хоть что-нибудь. Все, что у меня есть - это разбитые мечты и дом под залог, за который еще десять лет придется выплачивать. Я трудился всю свою жизнь, и все, чем могу похвастать - этот розовый дом-коробка рядом с железной дорогой и рядом с такими же коробками. Сплошное дерьмо. К черту все торпеды, детка, и полный вперед! Не слушай никого, кроме себя самой.

- Папа, ты снова насмотрелся фильмов про войну, - я обняла его и поцеловала в седую соленую щетину.

Середина июля была жаркой. Я с торжеством вернулась из Штата Девочек (22), где стала губернатором. Кэрри и Флоренс ворчали, что теперь со мной совсем сладу не будет. Карл пошел на работу и всем по пути говорил, что его дочь когда-нибудь станет настоящим губернатором. Однажды ночью, после того, как я вернулась из Таллахасси, мы с Карлом смотрели «Питера Ганна» (23) по телеку. Мы поспорили, кто окажется злодеем, и Карл выиграл, потому что это был повторный показ. Он не говорил мне, что уже видел эту серию, пока все не кончилось, и по пути в спальню все время смеялся.

Я пошла спать около одиннадцати и уснула под шорох пальмовых листьев на улице. Пальмы шуршат так же, как дождь, это очень успокаивает. Из глубокого сна меня вырвало ощущение, что кто-то вцепился мне в лицо. Чьи-то ногти царапали мне горло. В комнате была темень, только ярко-красный огонек с улицы пробивался через жалюзи. Я увидела еще один силуэт у кровати, кто-то отрывал от меня того, кто в меня вцепился. Постепенно глаза привыкли к темноте, и я увидела, что это Кэрри на меня набросилась, издавая странные звуки.

Она убьет меня. Она съехала с катушек и сейчас меня задушит. Вдруг она завыла во все горло:

- Вставай, вставай! Карл умер. Вставай, Молли, твой отец умер!

Флоренс, которая обеими руками отдирала Кэрри от меня, добавила:

- Он там, в гостиной, если хочешь его увидеть, пока не увезли. Иди же, скорая помощь уже здесь, и доктор тоже.

Я накинула халат и бросилась в гостиную, где висело большое зеркало с нарисованными фламинго. Там, под зеркалом, перед дверью было тело Карла. Его глаза смотрели мне в глаза, и лицо его все посинело.

- Почему он такой синий?

Врач ответил:

- Сердечный приступ. Это случилось совсем внезапно. Ему только хватило времени, чтобы предупредить Кэрри, и он сказал, что у него, кажется, что-то с сердцем, а потом - хлоп, и нету его.

Люди со скорой помощи подошли и с любопытством глазели на мой халат. Им плевать было, что у меня отец умер. Я для них была шестнадцатилетней задницей в купальном халате. Врач сказал мне, чтобы Кэрри подержали на транквилизаторах, потому что она совсем выбита из колеи. Хотя мы всю ночь пичкали ее пилюлями, она не могла спать и плакала:

- Какой сегодня день? Где мой Карл? - потом начинала звать его, как кошку: - Карл, ох, Карл, иди ко мне-е-е-е!

Нечего было и пытаться заснуть, так что мы с Флоренс всю ночь оставались на ногах и обсуждали приготовления к похоронам. Флоренс поглядывала на меня, ждала, чтобы я сорвалась или заплакала. Если бы я заплакала, она сказала бы, чтобы я взяла себя в руки, ради Кэрри. А я не плакала, поэтому она обвиняла меня, что я бессердечная и вовсе не любила Карла, ведь он мне не родной отец. Укоряла меня за то, что я приемная, и что приемные дети не испытывают настоящих чувств к своим родителям. Я ни слова не говорила. Мне было нечего сказать этой женщине. Пусть себе думает, что ей взбредет в голову. Какое мне дело, что думают такие люди?

Похороны были назначены на воскресенье. Когда мы пошли в похоронное бюро (24) Циммера с одеждой Карла, мы обнаружили, что Карла там нет. Мы обзвонили все похоронные бюро в городе, пытаясь найти его останки, и нашли его в похоронном бюро Болта. Поскольку его фамилия была Болт, врачи со скорой помощи перепутали и доставили его не в то помещение. Им было плевать, что они ошиблись, а нам пришлось дважды платить.

После панихиды мы забрались в длинный белый «континентал», чтобы выехать на кладбище, и у Кэрри хватило чувства юмора, чтобы заметить:

- Ну, уж это в первый раз я езжу на такой шикарной машине. Видно, чтобы проехаться на «линкольн-континентал», сперва надо помереть.

Она хихикнула, а Флоренс бросила на нее такой взгляд, как будто она была убита горем. По-моему, это и вправду было смешно. Несмотря на все наши ссоры, нельзя было не видеть, что Кэрри не проведешь, и она считала, что мир, как правило, представляет собой шоу для потехи богатых за счет бедных.

Одиночество поселилось в розовом доме после смерти Карла. Кэрри плакала почти каждый день, пока я не приходила из школы. Я пыталась побыть рядом с ней, чтобы ей было легче, но мы только и делали, что ругались. Мы ругались о похоронах, о том, что я мало горюю, о том, что я работаю на теннисном корте, а не в конторе. Я почти не бывала дома и все время болталась на улице. Тогда мы ругалась из-за того, что я бросаю Кэрри в доме наедине с ее бедой.

Через две недели после того, как начались занятия в школе, я пришла домой около пяти и переоделась, чтобы потом идти на митинг. Флоренс удалось выманить Кэрри из дома и увести ее в новый магазин «Бритт». Я сидела на кухне с ярко-желтыми обоями, читала «Орландо» Вирджинии Вулф и хохотала во все горло, потом взглянула на часы и увидела, что уже полшестого. Я вскочила и поставила кофе. Темно-ржавый порошок заклубился в чистой воде, а потом я выглянула на улицу сквозь жалюзи и осознала, что Карл уже никогда не придет. Я чувствовала себя такой глупой и одинокой, ведь я поставила воду, чтобы он пришел с работы и выпил свежего кофе. Я села и попыталась снова читать «Орландо», но страница расплывалась перед глазами. Я встала и пошла в спальню Кэрри. У Карла был ящик в огромном коричневом старом комоде с верхом из серого линолеума. В этом небольшом ящичке он прятал несколько старых перочинных ножей с перламутровой ручкой, красный с серебряным портсигар тридцатых годов, размером с ладонь, и потертый овальный перстень с головой Афины, вырезанной на сардониксе. Целая жизнь ушла. Прекрасная жизнь, наполненная смехом - а все, что осталось от нее, - вот эта пригоршня подержанного товара, и тот не первого сорта.

«Плимут» пятьдесят второго года, переваливаясь, въехал на стоянку, и я услышала, как обе они выбираются, и каждая из них ворчит на другую, что ей не нужна помощь. Я проскользнула обратно в кухню и открыла книгу. Флоренс тут же заметила, что глаза у меня красные и нос хлюпает.

- Что это с тобой? - осведомилась она.

- Книжку грустную читала, вот и все.

Кэрри фыркнула, что я в жизни только и делаю, что читаю грустные книжки, и что так я себе совсем глаза испорчу.

- Сидишь все время носом в книжку. Заучка ты, вот ты кто, портишь глаза с тех пор, как маленькая была. И меня не слушаешь. Нет, меня-то ты никогда не слушаешь! А я для твоего же блага говорю, что хватит тебе столько читать. Твои вечные чтения тебе портят мозги не меньше, чем глаза. Все никак до тебя не дойдет. Совсем когда-нибудь здоровье угробишь, это так же верно, как то, что я тут стою и с тобой говорю. Молли, ты меня слышишь?

- Да, мама.

Она открыла большой белый пакет с прописными буквами «спасибо» и показала мне охапку пластиковых цветов.

- Это твоему отцу на могилку. Они дольше держатся, чем настоящие. Люди будут проезжать и видеть, что красиво.

- Они красивые. Извини, мне надо в школу.

Когда я выходила из двери, то услышала, как Флоренс говорит Кэрри:

- Полоумная у тебя девчонка. Когда отец умер, она не плакала, а над какой-то несчастной книжонкой сидит и ревет.

9

Последний класс был триумфом. Нам с Конни даже не приходилось идти на уроки, если нам не хотелось. Мистер Бирс писал нам голубые пропуска, чтобы мы могли уйти в любой момент. Единственные уроки, до которых мы снисходили - это углубленный английский с миссис Годфри. Она была такой замечательной учительницей, что нам даже хотелось учить староанглийский, чтобы читать Чосера. Кэролин тоже туда ходила. Мы все трое сидели в первом ряду и соревновались за самые высокие оценки.

Кэролин была капитаном в группе поддержки, и она обычно появлялась в столовой в своей форме с голубыми пряжками на белых ботинках. Мы с Конни были выше таких вещей, как участие в группе поддержки, но Кэролин это придавало популярность в школе. Мы, все трое, встречались с тремя парнями, которые близко дружили между собой. Когда нас видели соответственно с нашими парнями, мы обычно были ласковы с ними, как требовало строгое школьное общество, но на самом деле никто из нас троих ни на грош о них не заботился. Это было некое удобство, нечто такое, что требуется носить, когда ходишь в школу, вроде лифчика. Кэролин вся была как натянутая струна, потому что Ларри пытался уломать ее переспать с ним. Мы с Конни советовали ей соглашаться и покончить с этим, потому что нам уже опротивело слушать ее нытье, как Ларри хватал ее за сиськи в двенадцать двадцать утра, каждый субботний вечер. Кроме того, и Конни, и я занимались этим с нашими парнями безо всяких побочных эффектов. Никто, разумеется, не должен был знать, но все втихомолку знали. Вся эта откровенная гетеросексуальность забавляла меня. Если бы им было известно! Наши парни считали себя даром божьим, потому что мы с ними спали, но они были столь трагически предсказуемы, что мы прощали им их самоуверенность.

Кэролин решила, снова призвав на помощь свою безупречную логику, что если мы выиграем футбольный матч со Стрэнаханом, она пойдет на это с Ларри. Мы стерли их в порошок. Лицо Кэролин, пока она шла с поля брани, было не малиновым, как обычно, от крика во всю глотку, но бледно-серым. Конни и я подошли к ней, чтобы поддержать. Потом мы трое вернулись к раздевалке, чтобы ждать наших парней на свидание - у всех принстонские стрижки, ботинки «Видженс» и носки «золотой кубок». Кларк пришел со ссадиной на щеке и жаждал сострадания. Я сказала ему, что он герой футбола, он и был им, сделав два касания. Дуглас, парень Конни, тяжело ввалился (хороший полузащитник должен быть крупным), и она сказала ему, что он герой футбола. Ларри споткнулся в дверях, так ему не терпелось увидеть Кэролин. У нее не было времени сказать ему, что он герой футбола, потому что он сжал ее так, что кости хрустнули, и поцеловал, будто в фильме с Эрролом Флинном (25), и приподнял ее, подсаживая в свой «стингрей» с открытым верхом. Кэролин нервно помахала нам на прощанье, и мы все помахали в ответ. Потом мы все четверо забрались в машину Дуга и отправились в кафе Вольфи, все время разговаривая о том пропущенном перехвате да об этом классном блоке, вперемежку с бананами и горячими помадками.

На следующее утро телефон прозвенел около девяти утра. Это была Кэролин.

- Мне надо с тобой поговорить прямо сейчас. Ты не спишь?

- Наверное, не сплю, если отвечаю.

- Я подойду, и мы можем позавтракать в «Форуме», идет?

- Идет.

Через пятнадцать минут прибыла Кэролин, еще более бледная, чем обычно. Когда я скользнула на переднее сиденье машины, то спросила:

- Ну и как себя чувствует новоиспеченная блудница Форт-Лодердейла?

Она поморщилась.

- В порядке, но мне надо спросить у тебя кое-что, чтобы знать, что я все сделала правильно.

Когда принесли яйца, на вид такие, как будто из них сбежали цыплята, она начала:

- Это всегда все так глупо? Знаешь, когда я вставала, все это дело потекло у меня по ноге. Ларри сказал, это сперма. Было так мерзко, что я чуть не блеванула.

- Привыкнешь.

- Ф-фу. И еще одно - что мне надо делать во время этого, просто лежать? В смысле, что вы делаете на самом деле? Они лежат на тебе, потеют, рычат, и это совсем не так, как я думала.

- Я уже сказала, привыкнешь. В этом нет ничего такого сверхъестественного, если ты этого ждешь. Не то чтобы я большой знаток, но люди бывают разные. Ларри, может быть, не самый горячий парень на свете, так что не суди по нему одному. По-любому, предполагается, что у них становится лучше с техникой, когда они становятся старше. А мы, похоже, сталкиваемся с ними в самом неуклюжем возрасте.

- В медицинской книжке написано не так. Там написано, что у них самый расцвет в восемнадцать, а у нас - в тридцать пять. Ну и как тут попасть в такт, а? Это все так смехотворно. Вы с Конни будете думать, что я истеричка.

- Нет, просто ты все принимаешь слишком серьезно.

- Но ведь это серьезно.

- Да нет. Это большая глупая игра, и это ничего не значит, если, конечно, не забеременеешь. Тогда это значит, что ты влипла.

- Понятно. Слушай, пойдешь пить в пятницу?

- Конечно. Как насчет Конни?

- Ей надо на какую-то журналистскую конференцию в Майами на выходные.

- Ладно, тогда пойдем вдвоем.

В пятницу вечером мы отправились на детскую площадку в Холидей-Парк. Никто не ходил туда поздно вечером, а полицейские патрули были слишком заняты, ломая кусты и свои ноги, чтобы беспокоиться из-за детской площадки. Мне не очень-то нравилось пить, так что я сделала несколько глотков для приличия, но Кэролин нализалась. Она съезжала по пожарному столбу, играла с кольцами и разбрасывала вокруг свою одежду. Когда она дошла до нижнего белья, то кратчайшим путем отправилась в синий самолет, стоявший на земле, и поползла по открытому хвосту к фюзеляжу. Она оставалась там, подражая звукам самолета, и, похоже, не собиралась бросать пилотский пост. Я заползла за ней. Там было узко и мало места, поэтому пришлось лечь рядом с ней.

- Кэролин, может, тебе вступить в ВВС, когда закончишь школу? Звуковые эффекты ты уже освоила.

- У-у-у-ш-ш! - она приподнялась на локте и застенчиво спросила: - Как Кларк тебя целует?

- В губы, как же еще? Что значит «как»? Дурацкий вопрос.

- Хочешь, покажу, как меня Ларри целует?

Не дожидаясь моего разумного ответа, она сцапала меня и влепила мне самый щедрый поцелуй со времен Леоты Б.Бисланд.

- Сомневаюсь, что он так целуется, - она засмеялась и снова меня поцеловала.

- Кэролин, ты хоть знаешь, что ты делаешь?

- Да, я учу тебя целоваться.

- Я очень благодарна, но лучше бы нам остановиться.

Лучше остановиться, потому что еще один поцелуй, и вы, леди, получите больше, чем рассчитывали. Или, может быть, вы на это и рассчитывали?

- Ха! - она выдала мне еще один поцелуй, на этот раз всем телом прижавшись ко мне. Это меня добило. Я заскользила руками по ее бокам, вверх, к груди, и мстительно вернула ей поцелуй. Она одобрила эти действия и добавила еще немного собственных, например, стала ласкать чувствительные места у меня на ушах. К этому времени меня начало напрягать, что мы торчим в хвостовом отсеке старого синего самолета посреди детской площадки в Холидей Парке. Кэролин это не волновало, и она сбросила то, что осталось от ее одежды. Потом она начала снимать мою и бросала ее в кабину. Если мне было неловко, то вскоре я с этим справилась. Все, о чем я могла думать - что я занимаюсь любовью с Кэролин Симпсон, капитаном группы поддержки, второй год как капелланом средней школы Форт-Лодердейла и гарантированной королевой выпускного бала. Мы провели в этом самолете половину ночи, уносясь в голубые дали. Точно знаю, что мы перешли звуковой барьер. Наконец, стало светать, и воздух стал прохладным. Я решила, что пора идти.

- Давай выбираться отсюда.

- Я не хочу выбираться, я хочу оставаться здесь лет десять и ласкать твои груди.

- Пошли, - я протянула руку, подобрала ее белье и свою одежду. Потом я задом вылезла из самолета и собрала ее бермуды, блузку от Вилладжера, белые, поношенные теннисные туфли, все в росе. Дрожа, мы побежали к машине.

- Ты голодная? - спросила я.

- До тебя - голодная.

- Кэролин, ты такая похотливая. Пойдем в «Мы с яйцом» и возьмем что-нибудь.

Я заказала два завтрака, чтобы восполнить всю энергию, которую сожгла, а Кэролин - бекон и яйца.

- Молли, ты ведь никому не расскажешь, правда? В смысле, мы можем влипнуть.

- Нет, не расскажу, но врать я не люблю. Только вряд ли кто-нибудь о таком спросит, так что все чисто.

- Я тоже не люблю врать, но люди скажут, что мы лесбиянки.

- А что, нет?

- Нет, мы просто любим друг друга, вот и все. Лесбиянки похожи на мужчин, и они безобразные. Мы же не такие.

- Мы не похожи на мужчин, но когда женщины занимаются любовью, это обычно называют лесбиянством, так что лучше привыкай не содрогаться от этого слова.

- Ты когда-нибудь этим занималась?

- Когда была в шестом классе, но это было лет семьсот назад. А ты?

- В лагере этим летом. Я думала, умру со страху, но она была такая потрясающая, эта другая, она тоже была советником. Знаешь, я никогда бы не подумала, что она лесбиянка. Мы проводили все время вместе, и однажды ночью она меня поцеловала, и мы сделали это. Я все время думала об этом, так хорошо было.

- Ты ей пишешь?

- Конечно. Мы попытаемся поступить в один колледж. Молли, ты как думаешь, можно любить нескольких людей сразу? В смысле, я люблю тебя и люблю Сьюзен.

- Наверное. Я не ревную, если ты это хочешь знать.

- Вроде того. А хочешь, еще кое-что скажу? Это куда лучше, чем заниматься этим с Ларри. То есть, никакого сравнения нет, понимаешь?

- Еще как понимаю.

Мы рассмеялись и заказали два больших пломбира с горячей помадкой в шесть утра.

Кэролин теперь все время поджидала меня в столовой и все время уделяла мне внимание. Она забывала уделять внимание Ларри или Конни. Ларри не возражал, так как порция секса на выходных ему была обеспечена, но Конни была более чувствительной. Из-за этого я старалась проводить больше времени с Конни, а Кэролин с ума сходила. Когда мы все трое бывали вместе, между нами уже было такое напряжение, что я уже чувствовала себя, как кость между двумя собаками. Мы играли ведьм в школьной постановке «Макбета», и на репетиции я пыталась объяснить Кэролин, что, по-моему, происходит, и что лучше бы ей угомониться. Она выпалила:

- Ты спишь с Конни?

Конни, которая, оказывается, сидела с другой стороны картонной скалы, высунула голову над ее верхушкой и спросила:

- Что?!

Ну вот. И что теперь прикажете делать?

- Кэролин, это глупый вопрос. Нет, я не сплю с Конни, но я люблю ее. Она моя лучшая подруга, и тебе стоит к этому привыкнуть.

Кэролин начала плакать. Конни изумленно поглядела на меня, и я пожала плечами.

- Молли, почему она думает, что мы спим друг с другом? Что происходит?

- Конни... - Пауза. Ну вот что тут говорить? - Конни, нет смысла пытаться лгать об этом. Мы с Кэролин спим друг с другом. Точка. Она, наверное, ревнует. Я не знаю, - я повернулась к Кэролин, - и вообще, на кой черт тебе ревновать, ведь это у тебя есть Сьюзен, а не у меня. Чепуха какая-то.

Кэролин, хлюпая носом, попыталась отвечать, но Конни, оправившись от потрясения, перебила ее.

- Я хочу убедиться, что все правильно поняла. Ты занимаешься любовью с Кэролин?

- Да, я занимаюсь любовью с Кэролин. Кэролин занимается любовью со мной. Я занимаюсь любовью с Кларком, а Кэролин занимается любовью с Ларри. Все, что нам нужно - это круговая кровать, и мы уже готовы для групповухи. Господи боже!

- А парни знают?

- Конечно же, нет. Никто, кроме тебя, не знает. Ты же понимаешь, что случится, если это выйдет на свет.

- Ну да, все будут звать вас лесбиянками, каковые вы, очевидно, и есть.

- Конни! - закричала Кэролин. - Мы не лесбиянки. Как ты можешь так говорить? Я очень женственная, как ты можешь звать меня лесбиянкой? Может быть, Молли - да, в конце концов, она играет в теннис и может пнуть по мячу не хуже, чем Кларк, но не я.

Кэролин пошла вразнос, ну ладно. Я попыталась сделать вид, что не ожидала от нее такого номера, если даже ее загнали бы в угол, но в глубине души я этого ожидала. Тонкий душок ненависти забрался мне в ноздри. Я не прочь была бы сейчас треснуть по ее женственной башке.

- При чем тут Молли и ее теннис? - у Конни явно голова шла кругом.

- При том, что лесбиянки похожи на мальчиков, и они спортивные. Я хочу сказать, Молли красивая, и все такое, но она спортивнее, чем большинство мальчишек в этой школе, а кроме того, она ведет себя не как девушка, понимаешь? Я совсем не такая. Я просто люблю Молли. От этого я не становлюсь лесбиянкой.

В голосе Конни послышался тихий гнев, когда она взглянула в лицо Кэролин.

- Так-так, а вот у меня пятнадцать фунтов лишнего весу, внушительная фигура, что называется, и не припомню, чтобы я ворковала и хихикала, как положено девушке, так почему бы тебе прямо не назвать меня лесби, если у тебя это так выверчено в мозгах?

Кэролин была искренне обескуражена.

- Да я никогда не думала о тебе такого. Просто ты прямолинейная. И ленивая, поэтому толстая. Последнее, что можно сказать о тебе, это что ты спортивная. Ты типичная карьеристка.

- Кэролин, ты меня достала, - я сбросила ведьмины тряпки и направилась к двери аудитории.

- Молли! - крикнула Кэролин.

Конни сняла костюм и вышла за мной.

- Куда ты?

- Не знаю, больше всего хочется уйти подальше от этой Мисс Несовершеннолетняя Америка.

- Я на машине, поехали в парк.

Мы подъехали к Холидей-Парку и разместились в хвостовом отсеке самолета. Я не считала нужным сообщить Конни, при каких обстоятельствах я была здесь в последний раз.

- Ты считаешь себя лесбиянкой?

- О господи, и ты тоже. Значит, теперь мне надо носить ярлык «Лесбиянка» прямо на груди. Или выжечь на лбу клеймо, алую букву «Л». Ну почему все только и пытаются запихнуть тебя в ящичек и прибить к нему табличку? Не знаю, кто я такая - полиморфистка и извращенка. Черт. Я даже не знаю, белая ли я. Я - это я. Это все, что я есть, и все, чем я хочу быть. Мне надо обязательно кем-то быть? - Конни разглядывала свои руки и хмурила брови. - Ну же, Конни, что ты думаешь?

- Нет, тебе не надо никем быть. Извини, что я спросила, лесбиянка ты или нет. Но это все-таки большой удар. То, что мама тебе не расскажет, и все такое. Наверно, я ограниченная, а может, мне страшно. Я не считаю, что ты или кто-то еще должны носить ярлыки, и я не понимаю, почему, черт возьми, так уж важно, с кем ты спишь, и не понимаю, почему мне так не по себе из-за этого. Все это время я думала, что я такая прогрессивная, такой бутон интеллектуальности среди колючек, а теперь понимаю, что точно так же, как все, набита предрассудками. Просто прикрываю их шлейфом из длинных слов, - она набрала воздуху в грудь и продолжала: - Меня просто убило, когда ты сказала, что спишь с Кэролин - это меня-то, Мисс Сарказм из средней школы Форт-Лодердейла, Мисс Ученую Штучку. - Я попыталась что-нибудь сказать, но она не останавливалась: - Я не закончила, Молли, ведь я даже не знаю, смогу ли теперь с тобой дружить. Я буду думать об этом каждый раз, когда тебя увижу. Буду нервничать и гадать, вдруг ты меня изнасилуешь, или что-то вроде того.

Если бы у меня был в руках факел, я ткнула бы им в ее улыбающееся лицо, пока оно не стало бы таким же красным, как ее волосы. Факела у меня не было, так что оставалось только одно.

- Декан Марни, почему вы меня так упорно толкаете быть матерью и все тому подобное, если сами вы даже не замужем?

Она дернулась на стуле и отвела взгляд. Я нарушила социальный кодекс и привлекла внимание к ней.

- Мы здесь обсуждаем вас, а не меня. У меня было много возможностей. Я решила, что карьера важнее для меня, чем домашнее хозяйство. Многие честолюбивые женщины в наши дни вынуждены сделать подобный выбор.

- Знаете, что я думаю? Я думаю, что вы лесбиянка не хуже меня. Просто вы прячетесь по углам, вот и все. Ведь я знаю, что вы уже пятнадцать лет живете с мисс Стайлс с факультета английской филологии. Вы разыгрываете со мной этот номер, чтобы выглядеть прилично. Черт возьми, по крайней мере, я не скрываю, кто я есть на самом деле!

Да, лицо ее и вправду вспыхнуло. Она так вдарила кулаком по столу, что стекло под всеми ее бумагами треснуло, и она оцарапала свою мясистую руку.

- Юная леди, вы отправитесь прямо к психиатру. Вы явно враждебная, деструктивная личность и нуждаетесь в присмотре. Так говорить со мной, когда я пытаюсь вам помочь! Вы зашли дальше, чем я думала.

Шум привлек ее секретарш, и декан Марни позвонила в университетскую больницу. Меня под конвоем отвели в отделение для сумасшедших двое здешних полицейских. Сестра взяла у меня отпечатки пальцев. Наверное, их потом изучали под микроскопом, глядели, нет ли на них каких-нибудь болезнетворных бактерий. Потом меня отвели в голую комнату с одной койкой и раздели до ничего. Меня втиснули в халат, в котором даже Мэрилин Монро выглядела бы уныло. Закрыли дверь и повернули ключ. От ламп дневного света болели глаза, а бормотание этих типов так же могло свести с ума, как их лечение. Через несколько часов доктор Демирал, психиатр-турок, пришел поговорить со мной. Он спросил, не беспокоит ли меня что-нибудь. Я сказала, что, конечно же, теперь беспокоит, и что мне хочется убраться подальше из этого места. Он сказал, чтобы я успокоилась, и тогда через несколько дней я выйду. До этого времени за мной будут присматривать, ради моего же блага. Это процедурный вопрос, и ничего личного. За следующие дни я превзошла Бетт Дэвис (37) в актерской игре. Я была спокойной и веселой. Я притворялась, что ужасно рада видеть жирное бородатое лицо доктора Демирала. Мы говорили о моем детстве, о декане Марни и о кипящей во мне ненависти, которую я подавляю. Это было очень просто. Что бы тебе ни говорили, сохраняй серьезный, вдумчивый вид и повторяй «да-да» или «а я и не думала». Я сочиняла устрашающие истории, чтобы дать своему гневу основания в прошлом. Еще очень важно рассказывать сны. Они любят сны. Я лежала целыми ночами и придумывала себе сны. Это было изнурительно. Через неделю меня выпустили, и я вернулась в относительный покой Броуард-Холла.

Я остановилась у почтового ящика, в котором было два письма. Одно было написано почерком Фэй, другое было в конверте с серебряно-сине-золотой рамочкой, очевидно, от моих возлюбленных сестер по «Трем Дельтам». Это письмо я открыла первым. Оно было официальным, с печатью в виде полумесяца. Меня исключили из общества, они выражали уверенность, что я их пойму. Все надеялись, что я исправлюсь. Я взбежала по лестнице, открыла дверь и увидела, что вещей Фэй нигде не было. Я села на одинокую кровать и прочла письмо Фэй.

«Дорогая, милая, любимая Молли!

Психологиня сказала, что папа едет меня забрать, и чтобы я собирала вещи. Папу чуть удар не хватил из-за всего этого, потому что, как только я выбралась после этой отвратительной беседы от психологини, я позвонила домой, и трубку сняла мама. Она как будто бритву проглотила. Сказала, что лучше бы мне все объяснить, потому что папа готов запихнуть меня в дурдом, чтобы «исправить». Господи, Молли, они все с ума посходили! Мои собственные родители хотят меня запереть под замок. Мама плакала и говорила, что она добудет лучших докторов для своей девочки, и за что ей все эти беды. Блевать охота! По-моему, мы больше не увидимся. Меня будут держать далеко, а ты заперта в больнице. Я чувствую себя будто под водой. Я бы убежала одна, но, кажется, и двинуться не могу, звуки у меня в голове катаются, как волны. Наверное, я не всплыву, если не увижу тебя. А тебя, похоже, я увижу не скоро. Если они меня увезут, то, может быть, и вовсе не увижу. Молли, выбирайся отсюда. Выбирайся и не пытайся меня искать. Теперь не наше время. Все сговорились против нас. Послушай меня. Может быть, я и под водой, но кое-что еще вижу. Выбирайся отсюда. Беги. Ты из нас двоих сильнее. Отправляйся в большой город. Там должно быть получше. Будь свободна. Я люблю тебя.

Фэй.

P.S. Двадцать долларов - все, что осталось у меня на счете. Они в верхнем ящичке твоей тумбочки, там, где нижнее белье. Там же я оставила старую бутылку «Джека Дэниэлса». Выпей за меня, и вперед».

Между белой и красной парой нижнего белья лежали двадцать долларов. Под всем бельем лежал «Джек Дэниэлс». Я выпила за Фэй, потом прошла по коридору, где все двери закрывались передо мной с точностью часового механизма, и вылила остатки в канаву.

На следующий день в моем почтовом ящике появилось письмо от комитета по стипендиям, сообщающее мне, что моя стипендия не может быть возобновлена по «моральным соображениям», хотя мои академические успехи «превосходны».

У задней стенки моего шкафа, полного пальмовых жучков, покоился мой чемодан с наклейкой Штата Девочек. Я вытащила его и собрала, посидела на нем, чтобы он закрылся. Учебники, кроме английского, я оставила в комнате, там же оставила курсовые, футбольные программки и последние крохи наивности. Я навсегда закрыла дверь за идеализмом и за верой в то, что человеческая натура в целом хороша, и пошла на автобусную остановку той же дорогой, что шла сюда.

Часть третья

11

Мать сидела в зеленом мягком кресле-качалке, когда я вошла в дверь.

- Можешь поворачиваться и уходить. Я знаю все, что там случилось, деканша мне позвонила. Разворачивай свою задницу и убирайся.

- Мама, тебе известно только то, что они тебе сказали.

- Мне известно, что ты задницей думаешь, а не головой, вот что мне известно. Ты извращенка, а я выкормила извращенку, вот что мне известно. Ты хуже, чем грязные сборщицы фруктов в роще, знаешь ты это?

- Мама, ты ничего не понимаешь. Почему бы тебе меня не выслушать?

- Я ничего не хочу от тебя слушать. Ты всегда была дурная. Никогда не слушалась законов - ни моих, ни школьных, а теперь и божеские законы отвергаешь. Убирайся вон. Мне ты не нужна. Какого черта ты вообще сюда притащилась?

- Потому что ты - моя семья, и другой у меня нет. Куда мне еще идти?

- Сама об этом думай, нахалка! Друзей у тебя больше не будет, а семьи и так уже нет. Вот тогда и посмотрим, что с тобой станется, задавака. Думала, пойдешь в колледж, станешь выше меня? Думала, будешь с богатыми водиться? Ты ведь и сейчас считаешь себя лучше всех. Даже тем, что ты извращенка, тебя не проймешь. Гордыня твоя через всю рожу у тебя написана. Вот погоди, доживу я до того дня, когда ты подожмешь хвост. А я только посмеюсь тебе в лицо.

- Скорее доживешь до того дня, когда увидишь меня мертвой.

Я взяла чемодан от двери и вышла в прохладную ночь. В кармане джинсов были 14 долларов и 61 цент, все, что осталось от денег Фэй и от моих денег после билета на автобус. За эту сумму я не проеду и полпути до Нью-Йорка. А я собиралась именно туда. В Нью-Йорке столько таких, как я, что еще одна погоды не сделает.

Я прошла на северо-восток, по Четырнадцатой улице к трассе номер 1, там поставила на землю чемодан и подняла большой палец. Никто, казалось, меня не замечал. Я уже думала, что придется пешком идти до Нью-Йорка, когда подъехал «универсал» с номерами Джорджии.

Мужчина, женщина и ребенок, сидевшие в машине, оглядели меня. Женщина сделала мне знак, чтобы я прыгала к ним. Она заговорила:

- Мой муж думает, что ты студентка, которая оказалась на мели. Приехала на каникулы, а деньги кончились, так ведь?

- Да, мэм, именно так и было, и знаете, я не могу сказать родителям, что сюда ездила. Они с ума будут сходить.

Мужчина фыркнул.

- Вот дети! Где ты учишься?

- В Барнарде, в Нью-Йорк Сити.

- Ну и далеко же ты забралась! - сказала женщина.

- Да, мэм. Вы, наверное, так далеко не едете, правда?

- Нет, но мы едем на север в Стейтсборо, Джорджия, - она засмеялась.

- Хватает же тебе духу ездить автостопом, - удивился ее муж. - Никогда не видел, чтобы девушка так ездила.

- Может, вы раньше не видели, чтобы у девушки не осталось денег?

Оба захохотали и согласились, что дни безумной молодости снова в моде. Они были славные люди, домашние, провинциальные и скучные, но все равно славные. Они предупредили меня, чтобы я не влезала в машину, где больше одного мужчины, а старалась выбирать машины, где есть женщина. Когда они высадили меня на заправке  «Гольф» в Стейтсборо, мужчина дал мне десятидолларовую бумажку и пожелал мне удачи. Они помахали на прощанье и уехали навстречу закату семьи ядерного века.

Я расположилась под старым деревом, утопающем в испанском мху. Спустя три часа, или даже больше, наконец остановилась машина. Водитель был примерно моих лет, свежевыбрит и один. Ну что ж, если он попытается что-нибудь сделать, в драке у нас равные шансы.

- Привет, куда тебе?

- Прямо и до Нью-Йорк Сити.

- Залезай, тебе повезло. Я еду в Бостон.

Я забралась в низкий «корвет» и молилась, чтобы не оказалось, что его недавно выпустили из лечебницы для душевнобольных. Хотя помолиться следовало бы ему, я-то как раз только что выбралась из-под ее сени.

- Меня зовут Ральф. А тебя?

- Молли Болт.

- Привет, Молли.

- Привет, Ральф.

- Почему это ты едешь автостопом? Знаешь, как это опасно?

- Знаю, только выбор у меня небогатый.

Я снова рассказала сказочку о том, что у меня кончились деньги. Ральф был невысоким, мускулистым, со светлыми кудрявыми волосами. Он учился в Массачусетском Технологическом на физика-ядерщика. Он был дружелюбным молодым человеком, интересовался мной, но был слишком вежливым, чтобы ринуться в атаку. Мне повезло с этой поездкой. Все, что приходилось делать - говорить с ним, развлекать его и подменять за рулем. Он спешил, так что мы с ним упустили сцену в мотеле, возможно, плачевную. Бардачок был забит декседрином (38), так что не было опасности вырубиться. Всю дорогу вдоль восточного побережья мы проговорили без умолку. Под конец я стала разбираться в квантовой теории, а Ральф - в причинах восхождения Сталина. Наконец, когда мы проехали по туннелю Холланд, я осознала, что Нью-Йорк ни на один город не похож. Я оказалась в чужих местах без единого друга и почти без денег.

- Молли, давай я тебя отвезу домой. Я не против.

- Спасибо, но я бы хотела пройтись. Звучит неприлично, но я правда хотела бы. Высадишь меня на площади Вашингтона?

Я читала в какой-то книжонке, что площадь Вашингтона - центр Виллиджа, а Виллидж - центр гомосексуальности. Ральф высадил меня прямо перед аркой. Он подарил мне свой адрес, поцелуй, бодрое «пока» и уехал в облаке углекислого газа. Я едва удержалась, чтобы не позвать его назад и не сказать, что я ни черта не знаю в этом чудовищном городе, и почему бы ему не переехать в Нью-Йорк и не стать моим другом?

Температура была градусов тридцать (39), и все, что на мне было - тонкая куртка с водолазкой под ней, плюс 24 доллара 61 цент в кармане. Площадь Вашингтона не была сплошь заполнена голубыми, как я надеялась. Я пошла по Пятой Авеню, стараясь не расплакаться. Во всех направлениях встречались лица, и ни одного из них я не знала. Люди толкались, спешили, и никто ни разу не улыбнулся. Это был не город, а какой-то филиал ада, неоновые Висячие Сады, отраженные в моем мозгу. Но ад это или не ад, больше нигде для меня нет места, так что это место будет моим.

Я дошла до Четырнадцатой улицы. Бешеные покупатели, несущиеся за «Мэями» и «Кляйнами», чуть не растоптали меня. Я повернулась назад, к площади, там хотя бы было тише. Вечерело, моросил кислотный дождик. Я уже чувствовала, как отравленный воздух спекается в моих ноздрях, и глаза горят от дыма. Когда кончился декседрин, голод наехал на меня, как грузовик, но я боялась тратить деньги на еду. Я знала, что тогда не смогу ничего потратить на жилище. Видно, мне оставалось свернуться у фонтана в парке и замерзнуть до смерти. Руки у меня начали трескаться и кровоточить от того, что я тащила чемодан на холоде. Пальцы ног заледенели. Носков у меня не было. Кто же во Флориде ходит в носках? Сквер была пустынной, не считая нескольких парочек, которые прогуливались, и пьяных за столиками, расставленными в шахматном порядке. Ну и какого черта мне теперь тут делать?

Я направилась к Нью-Йоркскому университету и оглядывала здания, смутно догадываясь, что здесь какой-то институт. Может быть, я смогла бы пробраться туда и поспать. Я подошла к главному входу, но там было заперто. Тогда я быстро зашагала к боковому входу на площади Университета. Эта дверь тоже была закрыта. Что ж, придется всю ночь бегать вокруг, чтобы согреться. Обернувшись, я увидела поломанный «гудзон». Блеклого черно-красного цвета, сплющенный спереди, с колесами уже без шин, он застыл перед кофейней «Полным-полно орехов» (40). Для меня он был прекрасен -  это было жилище.

Я подошла, чтобы залезть на заднее сиденье, но обнаружила, что оно занято, а переднее было свободно, и руль выломан, чтобы не мешал. Я открыла дверь и скользнула внутрь. Молодой человек на заднем сиденье, покраснев, приподнял шляпу.

- Добрый вечер, мэм. Собираетесь разделить со мной это жилище?

- Если не возражаете, то да.

- Не возражаю, - он снова надвинул шляпу на глаза, натянул тяжелый пиджак на плечи и заснул.

На следующее утро я проснулась от того, что он наклонился над передним сиденьем и растолкал меня.

- Эй, крошка, подъем! Надо выбираться отсюда. Пора подсуетиться.

Я села и увидела его при свете. У него были самые длинные ресницы, какие я видела в жизни. Кожа у него была цвета кофе со сливками, а глаза ясные, темно-коричневые. Над полными красными губами щетинились бодрые усы. Короче, парень был отпадный. Я пыталась вспомнить, где я, и выяснить, не отвалились ли мои конечности от холода.

- Пошли. Хватай чемодан и пойдем в «Орехи». Там есть сестричка, которая накормит нас бесплатно. Поднимайся!

Кучки сонных студентов спешили на занятия к девяти часам. Вращающаяся дверь в «Орехах» вертелась, как юла, и я так устала, что дважды совершила полный оборот, прежде чем смогла войти. Мы сели у стойки в дальнем углу, и официантка в синей форме принесла нам кофе и пончики. Она написала фальшивый счет и подмигнула моему соседу по комнате:

- Завел новую подружку, Келвин?

- Нет, я же не гуляю с подружками, - он подмигнул ей в ответ.

Я посмотрела на него благодарным взглядом.

- Ты что, голубой?

- Ну, не сказал бы, что я голубой. Я бы сказал, что меня заколдовали.

- Меня тоже.

Он с облегчением вздохнул и улыбнулся.

- Это хорошо. Я боялся, что ты какая-нибудь правильная девица, которой нужен аборт. Тогда мне пришлось бы о тебе позаботиться.

- А ты всегда заботишься о результатах бесконтрольной гетеросексуальности?

- Постоянно.

- Видно, у тебя не получается так заботиться о себе, если ты спишь в этой машине.

- Экономит квартплату. Вообще-то тебе повезло, что ты застала меня дома этой ночью. Обычно я сплю в доме у того, с кем иду домой. Завтрак тоже можно получить таким образом. Но ты лучше не очень-то рассчитывай на это. Лесбиянки не подбирают друг друга на улице. Я знаю пару баров, которые мы можем попробовать этой ночью, и, может, тебе повезет. У тебя не должно быть проблем, ты красивая и молодая, а это два бесценных достоинства.

- Если с тобой то же самое, я думаю, что обойдусь.

- Понятно. Только по любви.

- М-м... ну да.

- Хочешь дальше спать в машине и отмораживать себе задницу?

- Нет.

- Тогда лучше бы тебе подсуетиться, дорогуша, - он подтолкнул меня под локоть.

Остаток дня Келвин показывал мне метро, как спланирован город, и как таскать еду из супермаркетов, кондитерских, даже у продавцов сосисок на улицах. Мы прошли весь Виллидж, и он знакомил меня с людьми на улицах - хорошо одетые нелегальные курьеры, проститутки и несколько мелких торговцев наркотиками, то здесь, то там. Мне они понравились. Они были единственными, кто мне улыбался.

- Молли, у тебя есть деньги?

- 24 доллара 61 цент.

- Если ты не собираешься торговать собой, крошка, ты не получишь комнаты за эту мелочь. А я вот знаю, как тебе легко заработать сотню долларов за полчаса, и заниматься сексом не придется, даже одежду не нужно снимать. Берешься?

- Сначала скажи, что за дело.

- Есть тут такой Ронни Рапапорт, грейпфрутовый маньяк. Этот парень кончает от того, что его обстреливают грейпфрутами.

- Да ладно тебе, Келвин!

- Точно, не вру. Все, что тебе надо делать - прийти к нему и пошвыряться в него грейпфрутами, и он заплатит тебе сто долларов наличными. Видишь ли, вся штука в том, что ему каждый раз нужны разные люди. Жаль, я бы ходил туда каждый вечер и швырял в него желтые шарики.

- Как он может себе это позволить?

- Говорят, его старикан владеет большим универмагом где-то в Квинсе. Кто знает... Ты готова?

- Всегда готова.

- Что, в вашей группе поддержки тоже так говорили?

- По-моему, все так говорят.

- А ты была в группе поддержки?

- Не-а. Я только встречалась с одной из них.

- Ого! Я когда-то встречался с футболистом.

- Значит, мы с тобой просто панамериканские гомосеки.

Келвин смеялся и приплясывал всю дорогу до красной телефонной будки, заполненной ежедневной коллекцией бумажек, окурков и свежей мочи. Он позвонил Ронни, и сделка была утверждена. Сегодня вечером он был готов.

- Старик Ронни чуть не кончил прямо у телефона, когда я сказал ему, что тебе восемнадцать, ты красива, и все прочие прелести.

- Класс, может, он прибавит мне за возраст.

- Плохо, что он мужчина, для тебя, в смысле. Может, если бы это была женщина, тебе было бы веселее, если понимаешь, о чем я.

- По-моему, даже Грета Гарбо меня бы не развеселила, если бы мне пришлось пуляться в нее цитрусами.

У Ронни был огромный дуплекс на Гудзоне. На потолке были лампы дневного света, а мебель была дорогая, из хромированной нержавеющей стали. По виду его нельзя было сказать, что он увлекается грейпфрутами. Он не носил никакой такой фруктовой символики на шее, и на рубашке у него не было вышитых семечек. Он пожал мне руку и проводил в комнату рядом. Келвин ждал в большой гостиной и ел груши. Я вошла в другую огромную комнату, которая была похожа на студию фотографа, только она была совсем голая, не считая гигантской кучи грейпфрутов, сложенных горкой, как пушечные ядра. Ронни снял одежду. Он был хорошо сложен, мускулист, посередине его груди был клок кудрявых волос. Он прошел в другой конец комнаты и встал там, дрожа. Не хватало только, чтобы в дверь ворвалась Кармен Миранда (41) в огромной шляпе с бананами. Видя мое замешательство, он мягко сказал:

- Окей, милая, я готов.

И вот я взяла грейпфрут и бросила в него. Черт, промазала! Он расплющился по стене. Это будет труднее, чем я думала. Я взяла другой и прицелилась как следует. Хлюп! Я попала прямо по центру. Он взвизгнул от восторга, и у него сразу обозначился стояк. Неплохо. Люблю чем-нибудь пошвыряться. Теперь я старалась попасть в Ронни, и метила в его член. В яблочко! Ему понравилось. Прицелилась в левое плечо. Только задела. Я начала грейпфрутовый обстрел, как артиллерия Стоунволла Джексона при Манассе (42). Бум, шлеп, хлюп! Ронни подвывал, как раненый пес, и я бросала грейпфруты даже с большей силой, сосредоточившись на его бедрах и покрытом мякотью стволе. Я пошла уже на последний кругу и начинала тревожиться, что мне может понадобиться еще, чтобы довести его до кондиции. Но Ронни знал себя хорошо, и когда я взяла один из оставшихся четырех грейпфрутов, он выгнулся, как арка, покрытая липкой жидкостью, и осел на пол куском изнуренного удовольствия. Чувство у меня было такое, будто я в одиночку выиграла битву в Арденнах (43). Я подошла, чтобы помочь ему встать.

- Молли, у тебя отличная рука, - покрытый розово-белой мякотью, он шепотом восхвалял мою меткость. Жаль, что я не люблю грейпфруты, а то слизала бы все прямо с него, так я была сейчас голодна.

- Ты в порядке, Ронни?

- Я как в сказке. Просто как в сказке.

- Ну, я рада это слышать. Если еще понадоблюсь, уж так и быть, подгребу.

- О, конечно. Сейчас я отдам тебе деньги. Это стоило каждого пенни. Последний из тех, у кого была такая же рука, играл за «Метс» (44). - Он поднялся и пошел в соседнюю комнату, где Келвин успел уже опустошить целую миску груш. Ронни вручил мне пять новеньких банкнот по двадцать долларов. - Спасибо, Келвин, что привел мне эту прелесть. Она была само совершенство. Приходи еще, Молли. Я не могу это делать дважды с одним и тем же человеком, но приходи, поговорим. Ты, похоже, милая малышка.

Когда мы вышли на улицу, мне казалось, там стало в два раза холоднее. Может быть, потому, что я была так голодна.

- Ты съел все фрукты, свинья! Я умираю с голоду. Куда мы можем пойти поесть, чтобы там не отобрали все, что я заработала тяжким трудом?

- Я знаю, где мы можем поесть задаром. Пошли.

Мы пошли в «Финал». Оказалось, что у Келвина было кое-что с тамошним официантом, так что он оделил нас стейком. Мой желудок так съежился, что я не смогла съесть больше половины. Мы положили остальное в сумку для собачьих какашек и вернулись на холод.

- Я еще не готова возвращаться в машину и мерзнуть. Может, пойдем в тот бар, о котором ты мне говорил?

Мы пошли к Восьмой Авеню и завернули в тихое место, где был тент в черно-белых полосах. Внутри комната была набита женщинами. Мы протолкались к стойке.

- Два «Харви-бейся-в-стенку» (45), - проорал Келвин. - Ничего, что мы потратим кое-что из твоих барышей?

- Конечно. Ты раздобыл мне работу, так что ты в доле.

- Нет, спасибо. Все, что мне нужно - выпить одну-две порции, потом идти наружу и искать место, где бы остаться на ночь. Чертовски холодно в этой машине. Сначала посмотрим, можем ли мы тебя пристроить. Кто знает, может быть, какая-нибудь леди будет так добра, что подберет тебя и не выкинет. Ого, какая бычара сюда идет, и прямо к тебе! Господи, если ты попадешь к ней в постель, она же тебя раздавит.

И вот этакий дизель несется прямо на меня, лупит по тормозам и гудит:

- Привет! Меня зовут Мощная Мо. Ты, видно, здесь новенькая. Я твоего лица не видела раньше.

- Да, мэм. Я новенькая, - о, господи. Наверное, «Мо» полностью звучит как «Мозгов нет».

- Мэм? Дорогуша моя, а ты, видать, прямо-таки с Юга. Ха-ха!

Если бы она не была такой здоровущей, я вздула бы ее сейчас же. Какая-то таинственная сила обрекает янки на то, чтобы передразнивать южный акцент, и они так тупы, что не отличают медлительный теннесийский говор от рубленого чарльстонского.

- Да, я из Флориды.

- Наверно, ты рехнулась. Чего это ты с такого солнышка явилась сюда, где холодно, как у ведьмы между титьками? - снова смех.

- Видно, потому, что люблю ведьм с холодными титьками.

Она сочла это остроумным ответом и чуть не сшибла меня с ног утробным смехом.

- Молодец. Кстати о титьках, сладкая моя, ты буч или фем?

Я взглянула на Келвина, но у него не было времени дать мне разгадку.

- Прошу прощения?

- Не стесняйся с Мощной Мо, южная красотка. За линией Мейсона-Диксона (46) существуют буч и фем, знаешь ли. Ты классно выглядишь, детка, и я не прочь бы познакомиться с тобой, но если ты буч, это будет вроде как держаться за руки с твоим братом, понимаешь?

- Тебе не повезло, Мо. Мне жаль, - жаль, еще бы. Слава богу, она выдала себя.

- Ты меня чуть не одурачила. Я думала, ты фем. Куда катится этот мир, уже буч от фем не отличишь, ха-ха! - она братски хлопнула меня по спине и поплыла прочь.

- Это что была за хрень?

- Многие из этих теток делятся на буч и фем, вроде самцов и самок. Некоторые так не делают, но это бар с четким распределением ролей, и это единственный женский бар, который я знаю. Я думал, ты знаешь об этом, иначе не потащил бы тебя сюда.

- Большей дурости в жизни не слышала. Какой толк быть лесбиянкой, если женщина собирается выглядеть и действовать так, чтобы подражать мужчине? Черт побери, если бы мне был нужен мужчина, я бы завела настоящего, а не этих потаскух. Келвин, весь смысл быть лесбиянкой в том, чтобы любить женщин. Тебе разве нравятся мужчины, которые выглядят, как женщины?

- Да я не привереда, лишь бы у него был большой член. Я, в некотором роде, балдею от размеров.

- Черт. Вот я не та и не другая. Так какого хрена я тут делаю?

- Раз уж ты здесь, лучше бы приглядела себе теплую постельку.

- К черту.

- На одну-то ночь?

- Мне кажется, если я скажу, что я фем, то все Мощные Мо в округе набросятся на меня, но если я скажу, что я буч, тогда мне придется платить за выпивку. В обоих случаях я в дураках.

- Таков людской удел.

- Ох, нет, сюда еще одна идет. Что ж, она хоть на женщину похожа, это очко в ее пользу. А еще ей хорошо за сорок, и она совсем потасканная. Черт, зараза, я этого не выдержу. Пойдем, Келвин, валим отсюда.

Снова оказавшись на улице, я почувствовала, что привыкаю к этому городу.

- Знаешь, я возвращаюсь в машину. А ты иди и найди кого-нибудь на ночь. Обо мне не беспокойся. Для насильников сейчас слишком холодно. А потом, они хотя бы не станут спрашивать, буч я или фем.

- Да ну, мне тоже как-то неохота шляться. По-моему, я триппер подхватил. Пошли в машину.

- Завтра утром я найду комнату, и мы оба можем там жить. Никаких больше машин. Идет?

Этой ночью было так холодно, что я взяла одежду из моего чемодана и укрыла Келвина и себя, но это не очень помогало. Наконец мы забросили мысль о сне и жались друг к другу на заднем сиденье, поджидая, пока выйдет солнце, «Орехи» откроются, а мы согреем свое нутро горячим кофе.

- Келвин, как ты попал на улицу?

- А ты как попала?

- Ты первый.

- Тут мало что рассказывать. Я жил в Филадельфии. У нас была семья неплохих размеров, мой брат, я и сестра. Я средний. Мой старший братец был здоровенным качком, а я не пошел по его стопам. Я играл во всех школьных постановках и думал, что этим и хочу заниматься в жизни. Это не очень подходило к моей семье. Потом ребята в институте стали задирать меня, обзывать гомиком и Африканской Королевой. Черт, в этом институте каждый время от времени давал себе отсасывать, но я на этом попался. Была большая заваруха. Мама взывала к Иисусу, а старик говорил, что башку мне расшибет. Я плакал и божился, что я изменился, стал таким, как надо, и тому подобная хрень. Черт возьми, я даже обрюхатил одну девчонку. Ведь этого они хотели, разве не так? Но это ничего для меня не изменило. Я все равно хотел мужчин. Она милая девушка, и все такое. Я мог бы жить с ней и завести детей, если бы мог продолжать видеться с мужчинами. Но ты знаешь, как это бывает. Люди, они тупые. Едва трахнешься с представителем противоположного пола, и все, у тебя мандат на правильность. Черт! Ну вот, и теперь мама с папой вынуждали меня жениться на этой девушке. А я не собираюсь жениться ни на какой девушке. Так что я сбежал, и вот теперь здесь. Я здесь уже около месяца. Я иногда думаю о той девушке, ее зовут Пэт, но я не вернусь и не женюсь на ней. - Он помолчал с минуту, потом спросил меня: - Ты ведь считаешь меня дерьмом, потому что я бросил ее?

- Это было все равно что оставить ее в речке дерьма без весел, Келвин. Она осталась с ребенком, а ты смылся.

- Ну да, я знаю. Но если я вернусь туда и женюсь на ней, тогда надо будет и работу искать, и соглашаться, чтобы мне мозги перемололи, как всем остальным. Мой старик - школьный учитель. Он думает, что он уже кое-что, потому что живет лучше какого-нибудь дворника, понимаешь? Но он живет не так уж здорово. Он ходит на работу, как всякий другой, и когда он идет по улице, он ниггер, как всякий другой. На один глаз он совсем слеп, а другим плохо видит. Со мной этот номер не пройдет.

- Когда все это случилось, ты говорил с Пэт об аборте?

- Конечно. Она кричала и твердила, что это убийство и что это плод нашей любви. Я чуть не сорвался. Ума у нее нет. Она думает, что материнство сделает ее настоящей женщиной, или что-то в этом духе. Вот пусть подождет, пока это маленькое чудовище начнет вопить посреди ночи. Тогда она пожалеет, что меня не послушалась. Она хотела, чтобы я женился на ней и остепенился, и мы стали бы образцовой семьей из книжки с картинками, и когда-нибудь снялись для журнала «Эбонит» (47). Вот дерьмо!

- Тогда, видно, ей придется учиться на своем трудном опыте. Хорошо, что ты пытался ее переубедить, но, может быть, это все, что ей осталось. Ты знаешь, какие бывают девушки. Они думают, что ничего не значат, пока не выйдут замуж и не родят детей. Так что теперь она получит ребенка, хоть и за минусом замужества.

- А ты как сюда попала? Ты не рассказала мне свою историю.

Я поведала мою скорбную повесть.

- Вот черт. Как приняли, так и вышвырнули, а? Видно, никому такие не нужны, ни белым, ни черным. Наверное, даже китайцам не нужны.

- А мне плевать, что им там нужно, Келвин. Мне интересно, что мне самой нужно, и пошли они к черту.

- Ну да, я тоже так думаю.

- Смотри, солнце уже встает. Я надеюсь, «Орехи» сегодня откроются рано. Не забывай, я сегодня буду искать комнату. Хочешь пойти со мной?

- Знаешь, что я собираюсь делать сегодня? Пойду на магистраль и автостопом поеду в Калифорнию. Я серьезно. Если ты добралась сюда из Флориды, я могу добраться отсюда до Сан-Франциско. Пойдешь со мной?

- Я бы пошла. Но, хоть это и странно звучит, Келвин, что-то мне говорит, нужно побыть какое-то время в этом жутком городе. Не знаю, сколько времени, но мне это нужно. Как будто я здесь разбогатею, или что-то в этом духе. Помнишь те старые сказки, когда младший сын идет искать счастья и становится богачом, после того, как злые братья обдурят его с наследством?

- Ну да, что-то такое помню. Вроде «Кота в сапогах»?

- Ага, вроде того.

- Нет. Мы разные люди, и это ничего не имеет общего ни со шлюхами, ни с цветом кожи, ни с каким-то еще дерьмом. Я не могу, вот и все.

- Хватит с меня этого. Ты не можешь, потому что ты долбаная ханжа, и ты думаешь, что это аморально. А я думаю, что ты чертова ослица, вот что я думаю. Ты провела всю жизнь в нищете, а теперь у тебя есть шанс кое-что заиметь. Так хватайся за него!

- Ты не понимаешь, Холли. Я не хочу жить здесь. Я не хочу ходить в тряпье. Не хочу бегать, вся на нервах, следующие десять лет, но я хочу добиться всего сама. Сама, понимаешь? Мораль тут ни при чем, здесь дело только во мне.

- Хватит уже, Горацио Элджер (58).

- Я не хочу ругаться. Мы можем забыть это на сегодня?

- Нет, я не собираюсь ничего забывать, потому что я знаю, что ты меня осуждаешь.

- Не осуждаю. А теперь перестань подлавливать меня на чувство вины.

- Ты думаешь, что я слабая и ленивая, ведь так? Думаешь, что я нежное богатое дитятко, которое берет деньги от любовницы, а не от папы-доктора. Почему ты это прямо не скажешь? Ты не любишь меня.

- Я никогда не говорила, что люблю.

Холли моргнула, потом ее глаза сузились.

- Что, не способна влюбиться в черную развращенную девицу из среднего класса?

- Хватит, ладно? Это уже смешно.

- Смешно? Я скажу тебе, что такое смешно. Ты сидишь здесь, в этом дерьме, изматываешь себя работой, и зачем - чтобы быть режиссером в кино! Мечты, мечты, детка. Ты можешь стать первой на курсе. Может быть, даже станешь, но работу ты не получишь. Ты - еще одна задница в общем ряду, которая сядет в кресло секретарши, а свой значок Фи-Бета-Каппа (59) можешь тогда повесить на шею. Весь твой труд пропадет зря. Знаешь что, ты очень похожа на моего отца. До сих пор я этого не понимала. Он тоже пахал, как лошадь, и стал богатым, но он хотел пройти весь путь наверх, только не мог попасть туда по одной очевидной причине. Вы двое были бы прекрасной парочкой, оба твердолобые и не способные видеть, что происходит под носом. Такие, кто бьется с целым миром и не получает ничего, кроме пинка под зад. По крайней мере, мой старик нажил деньги. А у тебя даже этого не будет. Лучше было бы тебе уцепиться за Криссу Харт, потому что она - лучшее, что тебе светит, дорогуша.

- Ко всем чертям! Неважно, что со мной будет, у меня в голове все-таки есть знания, и никто их у меня не отнимет. А когда-нибудь, даже если ты этого не увидишь, я собираюсь ими воспользоваться и делать мои фильмы. Мои фильмы, слышишь меня, Холли - не слащавые романы о несчастненьких гетеросексуалах, не семейные драмы про белую, как простыня, Америку, не вестерны, залитые кровью от первого кадра до последнего, или фантастические триллеры, где весь экран заполняют белые тельца в роли предателей - мои фильмы, настоящие фильмы о настоящих людях, и о том, как оно все на самом деле. И, если у меня не будет на это денег до пятидесяти лет, значит, так и будет. Я этого добьюсь, так что помогай мне бог, и вовсе это не зря.

- Знаешь, ты невероятна. Не знаю, сошла ты с ума или возвысилась над серой массой, но я не собираюсь торчать рядом с тобой, чтобы это проверить. Мне незачем смотреть, как ты бултыхаешься в той мерзости, в которой находишься сейчас, и я, наверное, не выдержу того, что будет потом - когда перед тобой закроются все двери, и тебе вывалят все то вранье, которое сейчас рассказывают черным, пуэрториканцам и женщинам. У тебя хватит сил, чтобы это выдержать, а у меня не хватит даже на то, чтобы на это смотреть. Я уже насмотрелась на папу, и мне не хватит духу увидеть это снова, - она остановилась, отдышалась и опустила глаза, глядя на линолеум на полу. - Дерьмово мне. Просто дерьмово. Может быть, отчасти потому, что у меня нет настоящей работы. Я гуляю, навожу красоту и развлекаюсь, это да, но у меня нет ничего лично для себя, по-настоящему своего, а у тебя есть, и это, черт возьми, меня убивает.

- Ну, а мне-то что делать? Забросить все, чтобы ты была счастлива? Стать ничтожеством, чтобы ты могла чувствовать себя хорошо?

- Нет, нет. Ох, Молли, в глубине души я ведь хочу, чтобы ты вырвалась отсюда, разломала всю эту декорацию. Я знаю, что это значит для тебя, и, может быть, я даже в состоянии понять, что это будет значить для многих других, если тебе все удастся. Эти каждодневные заботы меня вгоняют в тоску. Я начинаю тебя ненавидеть, ненавидеть, а я ведь люблю тебя, вот такая путаница - но я начинаю отвергать тебя из-за всего, что делает тебя сильной, и благодаря чему ты можешь выстоять перед этой ежедневной эрозией. Я начинаю себя ненавидеть за то, что я не похожа на тебя. Не знаю, может быть, родители меня всем обеспечили, избаловали меня, и поэтому у меня нет энергии.

- Было много людей, которые были обеспечены, которые были из среднего класса, и у них была энергия.

- Ну и что? Мне плевать на них. Мне важно, что теперь делать мне. Что, черт возьми, мне делать со своей жизнью? Скажи мне, что?

- Я не могу. Если я тебе что-нибудь скажу, это ничего не будет значить. Сказать это себе можешь только ты.

- Это трудно.

- Черт возьми, это всегда трудно - неважно, кто ты, откуда ты, какого цвета твоя кожа или на какой пол ты западаешь. Это, может быть, самое трудное решение, которое человек может принять за всю свою жизнь.

- Да, я знаю. Я знаю, что жить так, как ты сейчас живешь, трудно, и я только делаю тебе хуже со своим принципом удовольствия.

- А я знаю, что тебе тоже трудно. Прости меня.

- Ты меня тоже прости, что я на тебя наорала, и прости, что ты из-за меня потеряла работу. Я такое тупое дерьмо! Мне надо уехать и собрать мозги воедино. Может, попрошу у Ким денег и поеду в Париж на пару месяцев, а может, махну в Эфиопию - у меня там подруга по колледжу. Может, легче будет собраться с мыслями, если уехать из этого сумасшедшего города.

- Ты можешь собраться с мыслями где угодно, даже в тюрьме. Поехать в Париж - это звучит как роскошно обставленное бегство.

- Да ну тебя! Обязательно надо ткнуть мне в лицо, что ты такого не можешь себе позволить. Меня уже достали такие, как ты, что носят свою бедность, как почетный значок.

- Я не это имела в виду. Может, это прозвучало по-ханжески. Черт, да я и сама бы не прочь съездить в Париж или куда-нибудь еще. Но я только хочу сказать, что не надо делать целый ритуал из того, чтобы собраться с мыслями, вот и все.

- Ну ладно. Видишь, я уже не могу сказать, издеваешься ты надо мной или нет. Я столько злилась на тебя все это время. Наверное, мы попали не в ту фазу. Может, один из способов собраться с мыслями - некоторое время не видеться с тобой.

- Если ты так чувствуешь, тогда конечно.

- Ты, кажется, не слишком огорчена?

- Черт побери, женщина, я делаю все, что могу, чтобы поддержать тебя во всем, что бы ты ни задумала! Нет, я не сокрушаюсь. Ты хочешь, чтобы я сокрушалась, чтобы я растеклась лужицей у тебя под ногами, как Злая Ведьма с Запада (60)? И, да, мне будет тебя не хватать. Мне будет не хватать того, как мы занимаемся любовью, и как ходим в «Талию», и ты, может быть, единственная женщина в моей жизни, которая в полном заячьем прикиде спустила эту жирную свинью с лестницы. Идет?

- О, черт, я правда люблю тебя. Правда.

Она подобрала свой плащ, открыла замок и закрыла дверь за собой. Я слушала ее шаги, пока она не открыла дверь на улицу, и потом снова закрыла. Она подошла к углу и помахала такси. Я смотрела, пока она не убрала ноги в машину и не захлопнула дверцу.

Часть четвертая

14

Я рыскала среди станций метро, красно-белых машин «кока-колы» и реклам талька для ног «Доктор Шолль» в поисках работы. Ночная работа делилась на две категории: ответы на телефонные звонки и индустрия развлечений. Поскольку Хэл Принс(61) не бегал по улицам, разыскивая меня, чтобы заключить контракт, я оказалась ночной танцовщицей в баре на пятидесятых западных улицах. Это продолжалось две недели - пока зубным врачам не достался от меня пациент с заменой комплекта верхних зубов. Ничего не поделаешь, пришлось изменить расписание, сократить занятия и работать днем.

Я получила работу секретарши в издательской компании «Сильвер». Каждое утро в девять часов я прибывала в офис в полной женской амуниции - юбка, чулки, комбинация. Я не могла положить ногу на ногу, потому что некоторые из самых заядлых спермопроизводителей попытались бы оглядеть всю мою ногу, не могла положить ноги на стол, потому что это было неженственно, а если бы я не накрасилась, все, включая босса, только и спрашивали бы весь день, что со мной стряслось.

Моим непосредственным начальником была Стелла из «Старлайта». Стелла была замужем за президентом компании, Дэвидом Коэном, так что работала просто «для развлечения». Стелла выглядела точь-в-точь как Руби Килер (62), и кто-то, наверное, сказал ей это году в тридцать третьем, потому что даже сейчас она пыталась выглядеть как под копирку с оригинала. При первом же упоминании о Руби она заводила сцену из «Парада при свете рампы», пока ее муж, привлеченный топотом, не выходил из кабинета и не напоминал, что надо читать гранки, а с танцами можно подождать и до пяти часов.

Мы, мелкие сошки, были собраны в загон, где уныло печатали все подряд, от счета до новейшей рукописи, штамповали копии и заголовки для фотографий в рамках. Скоро Стелле удалось заметить, что я умею читать и правильно писать, два очка в мою пользу, плюс примечательное третье: по требованию я могла быстро набросать копию. Стелла вызволила меня из загона и перебросила одному из своих призовых редакторов, Джеймсу Адлеру.

Рея Рэдин, еще одна простушка, которая пробивалась наверх, чтобы стать главной секретаршей в приемной, питала полновесную гетеросексуальную страсть к Джеймсу. Чуть не скользя по собственной смазке, она мурлыкала ему:

- Джеймс, я могу принести вам кофе - или что-нибудь еще на это утро?

Джеймс терпеть ее не мог и на эти навязчивые приставания отвечал коротким «нет». У Реи проявился вывих в мозгах, который часто случается у гетеросексуальных женщин: она была уверена, что Джеймс ее отбривает, потому что мы с ним закрутили роман. Она приняла решение сделать мою жизнь несчастной. Любую работу, полученную из моих рук, она намеренно заваливала и винила в этом меня. Раз в неделю она прошмыгивала в офис мистера Коэна с очередной кошмарной ошибкой, которую она спасла от попадания в печать, и которую породила моя расхлябанность и непривычка к труду. Джеймс, героически стараясь меня спасти, докладывал мистеру Коэну свою точку зрения, а мистер Коэн не мог поверить, что кто-нибудь, даже Рея, может вести себя так по-дурацки.

Тяжелый случай любвеобильности был лишь одним из недостатков Реи. Она славилась своей ленью, и, раз уж все смотрели сквозь пальцы, что другие бедолаги делают всю работу за нее, посвящала свое время полированию ногтей, ежедневно меняя лак. Мистер Коэн не замечал ее вечных маникюров и твердил, что мы должны быть добрее к ней, в конце концов, ее мать покончила с собой, когда Рее было одиннадцать лет. Ситуация изо дня в день становилась нестерпимее, и вот, от одиночества из-за того, что Холли уехала, и от раздражения на работе у меня родился план, который должен был покончить с этой крысой. Воскресным вечером я вышла с пластиковым пакетом для мусора и собрала все экземпляры собачьего дерьма, которые смогла найти. Я набрала половину мешка, аккуратно перевязала красной ленточкой в полосочку и положила рядом со своим чемоданчиком для завтрашней работы.

В семь утра я потащила этот сволочной пакет через метро, по лестнице и в главный офис - здание, загаженное сажей, голубиным пометом и выхлопом машин. В восемь я уже лихорадочно запихивала свои подарочки в ящики стола Реи. Потом я скрылась по задней лестнице и не возвращалась до 9:10.

Рея была за столом, на правой руке был лак «кофейный туман» от «Ревлон», в левой  - телефонная трубка, и занималась она, как обычно, болтовней. Мистер Коэн пришел в 9:20, следом за ним шла Стелла. Рея все еще висела на телефоне. Мы с Джеймсом работали над книгой по средневековому искусству, когда Рея прошествовала через открытую дверь.

- Джеймс, я никак не пойму, зачем вы с мисс Болт садитесь так близко друг к другу, когда вы работаете. Не могут же фотографии фламандских церквей быть такими интересными.

- Рея, у тебя разве нет никакой работы? - пробормотал Джеймс.

- Да, у меня небольшая передышка. Принести вам кофе?

- Нет, спасибо.

Она выплыла из комнаты, счастлива, что подколола своего возлюбленного. Через открытую дверь я видела, как она шмякнулась на место, за своим столом у стеклянной перегородки, и снова повисла на телефоне. Она не открывала ящики стола. Утро все тянулось, и ни одного ящика.

Мы с Джеймсом обедали в офисе, потому что надо было переплести огромное количество экземпляров, прежде чем в три часа придет автор. Как будто чувствуя, что мы спешим, Стелла продефилировала в офис и увидела, что Джеймс ест миндальный батончик «Херши».

- Я думала, ты на диете. Тебе что, надоели яйца с тунцом? Знаешь, от яиц в организме выделяются специальные кислоты и слизь.

- Нет, я не знал, но...

Стелла перебила его:

- У Дейва есть маленькая желтая пилюля, которая все это прочищает. У него нет проблем со слизью. Я заставила его сходить к врачу, доктору Бронштейну, который говорит, что я вылитая Руби Килер. Бронштейн говорит, что с Дейвом ничего серьезного, но он должен принимать пилюли для своего сливного устройства. Надо тебе поговорить с доктором о диете. У меня есть подруга, которая ходила в специальную клинику из-за лишнего веса. Все, что она ела - виноград и арбузы. Через три дня ей было значительно легче. Виноград и арбузы.

Джеймс выдавил улыбку - в конце концов, нельзя же сказать жене босса, чтобы она отвязалась.

- Я терпеть не могу арбузов, хотя маринованные мне нравятся.

- Да, и мне нравятся маринованные арбузы. А дыни ты пробовал? Очень их люблю. Я купила дыню, когда Дейв уезжал в Чикаго. Когда он туда ездил? В сентябре? Ну вот, я купила дыню в сентябре, но она была незрелая, поэтому я положила ее в холодильник, и когда она созрела, то съела. Я каждый день съедала понемножку. Это было прекрасно - не надо готовить для Дейва, а можно просто есть дыню. Он такой привереда, что это облегчение, когда он уезжает во всякие поездки. У нас в холодильнике полно апельсинов. Он не пьет ничего, кроме свежевыжатого апельсинового сока. Сегодня я плохо себя вела и не помыла соковыжималку. - Джеймс устало возвел глаза от цветной фотографии небесного плаща Генриха II и снова попытался намекнуть, что ей пора бы идти, но Стелла врубила вторую скорость и сшибла его на месте: - Мистеру Коэну необходимо, чтобы апельсиновый сок был свежим, и все в таком же духе. Он не сядет за стол, если я положу рядом с его тарелкой салфетки для обеда во время завтрака. Я держу в доме салфетки трех размеров, только бы ему угодить. Мы купили новые миски для злаков, и он жаловался, что я даю ему слишком много злаков, поэтому пришлось насыпать злаки в старую миску, а потом пересыпать в новую миску прямо перед ним, чтобы его ублаготворить. Но кофе в нем выявляет самые худшие стороны. Он больше придирается к своему кофе, чем к этим рукописям.

- Невозможно, - заявил Джеймс.

- Ха! Если ты думаешь, что с ним трудно как с боссом, ты бы с ним пожил! - Стелла, осознав, что она сказала, отошла на шаг и огляделась вокруг двери, чтобы убедиться, что никто не слышал подобных нечестивых слов. - Джеймс, мне самой приходится молоть для него кофейные зерна. Сначала гоняешься за ним с этим апельсиновым соком. Потом он сидит за столом, инспектирует салфетки и требует, чтобы при нем измеряли дозировку злаков. Потом он требует кофе, и каждое утро ему что-нибудь да не нравится. После всех этих трудов уже десять минут десятого, и он говорит мне: «Поторопись, мы опоздаем», а сама я даже кофе или сока не глотнула.

Она вдохнула воздуха, чтобы перезарядиться, но от продолжения нас спас пронзительный вопль из-за стеклянной перегородки.

- Дерьмо! Дерьмо! У меня в столе полно дерьма. В каждом ящике – дерьмо, говно и какашки!

С самого дальнего конца самого длинного коридора сквозь тусклые решетки офиса можно было услышать топот ног. Люди выбрались из своих комнат-кубиков с рекламой бананов «Чикита» на стенах. В суматохе даже сорвали со стены фотографию Ретта Батлера над столом Реи.

Стелла ворвалась и встала перед толпой.

- Рея, что за выражения, что... - прежде чем она могла закончить, она потеряла дар речи в первый раз за свою долгую жизнь, при виде аккуратно разложенного собачьего дерьма. Общий гвалт выманил мистера Коэна с совещания, и он хлопнул дверью для пущего эффекта. Толпа расступилась перед своим патриархом, как Красное море.

- Что здесь происходит? Рея, что это с тобой?

Рея, лицо у которой пошло пятнами от злости, бросила в ответ:

- В моем столе полно собачьего дерьма.

Дэвид Коэн ответил теплым, отеческим голосом и с непогрешимой логикой:

- Но это же невозможно. В этом офисе нет собак.

Стелла подтолкнула мужа в плечо.

- Посмотри на ее стол, Дейв.

Он бросил короткий взгляд на ящики, повернул голову и обернулся, чтобы еще раз посмотреть, потом тихо сказал своей жене:

- Но это же невозможно.

Стелла держалась, как скала.

- Невозможно или нет, но в ее столе полно собачьих, кхм, экскрементов.

- Это, должно быть, чья-то шутка, - заключил Дейв. - Кто бы это ни сделал, он должен немедленно извиниться перед Реей и убрать это безобразие. - Тишина. Полная тишина. - Возможно, это какой-нибудь из тех пуэрториканцев в экспедиторской. Нелепо думать, что кто-нибудь в главном офисе способен на такое.

Вооружившись своим новым умозаключением, основанным на сознании, что те, кто не носит пиджаков и галстуков, способны на любое преступление, он развернулся и пошел в экспедиторскую. Оттуда мы услышали оживленную испанскую речь. Дэвид Коэн вернулся смущенный и сердитый.

- Ладно. За работу, ребята. Это издательство, а не цирк. Уборщик вычистит это безобразие.

Рея к тому времени, как босс вернулся, расплакалась как следует. Увидев бедняжку в слезах, мистер Коэн растаял и отпустил ее на остаток дня. Джеймс и я вернулись к рукописи, когда Рея явилась к нам.

- Это была ты, Молли. Я знаю, это ты. Только лесбиянка может опуститься до такого. Ты это знал, Джеймс? Твоя подружка - лесби. Она сама мне сказала. Но ты даже хуже, чем лесбиянка, Молли. Ты лесбиянка, которая ворует мужчин!

Пока она орала и махала руками, ее блокнот, наполовину открытый, открылся окончательно, и когда она подхватывала его, все содержимое ее сумочки дождем посыпалось на пол. Для ленивицы она двигалась быстро, но недостаточно быстро. Джеймс подобрал ее противозачаточные пилюли.

- Отдай!

- С радостью, дорогая Рея, но не принимай их на мой счет.

В самом аду нет фурии страшней, чем женщина, которой ее любимый сказал, что ей вовсе не требуется ежедневная порция рака матки. Рея замахнулась на Джеймса своим толстым, благоразумно закрытым кошельком. Он увернулся, а она издала очередной пронзительный вопль и выбежала из двери, врезавшись прямо в Полину Беллантони, автора «Творческого духа Средних веков», которая пришла как раз на дневную встречу. Мы с Джеймсом кинулись к двери и за обе руки подняли женщину на ноги.

Полина Беллантони хорошо сохранилась, по крайней мере, ее руки были в хорошем состоянии. Ей был сорок один год, двадцать лет она провела замужем, ее дочери сейчас было шестнадцать, и она успела ее вырастить, одновременно завершая свою докторскую диссертацию для Колумбийского университета по нижнему белью Древнего Вавилона. В настоящий момент она преподавала в Колумбии, забросив древние моды ради изучения Средних веков. Волосы Полины были иссиня-черные, с красивыми седыми прядями цвета электрик, а глаза у нее были нежно-коричневые. Морщинки, собравшиеся вокруг глаз, придавали ей мудрый вид и очень красили. Меня осенила мысль, что мужчины - полные дураки, когда посылают женщин средних лет в загон ради гладких и скучных, как клубника, лиц. Не знаю я про любовь с первого взгляда, но в это время и в этом месте я решила навести мост над пропастью, разделяющей поколения. Как-нибудь, где-нибудь, когда-нибудь я собиралась полюбить эту замужнюю женщину, у которой за плечами шестнадцатилетняя дочь и путешествия на верблюде с чемоданами, полными клочков древних подштанников.

Каждые две недели Полина показывалась в офисе. Она была нервная и проверяла по два раза все, что делали мы с Джеймсом. От этого Джеймс лез на стенку, так что я вызвалась взять всю работу на себя. Каждый второй четверг мы с Полиной обсуждали правку рукописи, фотографии и рамки. Ее впечатлило, что я так бережно обращаюсь с ее работой, и она была удивлена, что я хожу в институт, работая полный день. При четвертой встрече она спросила меня, не хотела бы я отужинать в ее семейном кругу.

В тот вечер, когда был ужин, я пришла в лучшей одежде, которую смогла собрать. Она жила в просторных апартаментах, возвышающихся над Морнингсайд-Хайтс. Встретив меня у двери, она оставила меня в гостиной со своим мужем, а сама отправилась обратно на кухню. Мистер Беллантони относился ко мне, как к студентке, одаряя этакими отеческими улыбками и хорошо рассчитанными паузами в речи. Во время этих пауз следовало улыбаться. Он получил доктора философии по специальности «история искусства». Его диссертация была посвящена каталогу коров во французской живописи девятнадцатого века, и он расширил этот исходный интерес до тщательного изучения всех коров в западном искусстве. Этим летом группа почтенных коллег в Кембридже, Англия, поручила ему произвести на свет фундаментальный труд по этому предмету. Скоро, признался он, наклонившись ко мне для пущей заразительности, он начнет свой крупнейший проект - коровы в индийском искусстве, уже давно тлеющая в нем страсть.

Ему было сорок девять, он обладал брюшком и вислыми красными щеками, на которых уже проступали возрастные пятна. Как его звали, я забыла. Но Алису, дочь коровника и подштанницы, невозможно было забыть. Ее лицо излучало нежность, и ее миндалевидные глаза были чистыми, пронзительно-зелеными. Волосы Алисы висели до самой задницы, их цвет менялся от каштановых до медовых, а на кончиках они были пепельными. Ее крупные груди выступали вперед без каких-нибудь специальных лифчиков. Алиса была принцессой эпохи Возрождения, вернувшейся на землю.

Полина была в восторге, что мы с ее дочерью могли поговорить. В основном мы говорили о Дженис Джоплин, «Moody Blues» и Арете Фрэнклин (63) - Полина никогда о них не слышала, разве что когда кричала Алисе, чтобы та приглушила магнитофон. Полина нечасто выбиралась из Вавилона, только чтобы отдохнуть в десятом веке. Но в те редкие моменты, когда она выпадала в современность, я ей, похоже, нравилась.

Мы втроем сидели вокруг медного кофейного столика. Полина рассказывала мне о Гросвите (64), немецкой монашке из десятого века, которая писала пьесы на кристально чистой латыни. Гладя Алису по волосам, она продолжала говорить о своей монашке, что латынь у нее была не хуже, чем у Теренция (65), римского драматурга. И такая чистая, что никто не верил, как женщина способна писать такие совершенные стихи. Это было вопиющее противоречие в мире средневековых ученых, все равно что среди психологов - наличие интеллекта у черных. Было что-то жалкое в том, что весь ее интеллект растрачивался на темное прошлое и определялся пыльными приоритетами академической жизни. Но интеллект у нее имелся, и я достаточно пожила на свете, чтобы понимать, что это стоит отметить.

Моим триумфом в этот вечер было то, что я взяла экземпляр «Дульцитиуса» Гросвиты и начала мерно читать прямо с листа.

- Очень мило. У тебя хорошая латынь.

- Спасибо. Я изучала ее в средней школе и все еще учу в институте. Сейчас читаю Ливия и Тацита, и немного аттических греков вдобавок.

Полина всплеснула руками и крепко обняла меня.

- Неудивительно, что ты так хорошо мне помогаешь! Ты классицистка. Мы редкое племя в эти дни, знаешь ли. Как только они исключили латынь из обязательных занятий в средних школах, мы стали исчезать. Но я обнаруживаю, что только самые толковые ребята продолжают заниматься латынью. Это хорошо, наверное.

- Ну, я на самом деле не такая уж и классицистка. Я изучаю кино. Я занимаюсь латынью и греческим, чтобы знать языки, но мне это нравится.

- Надеюсь. Греческий слишком труден, чтобы изучать его для забавы. Если ты изучаешь кино, зачем тебе латынь и греческий?

- М-м... может, это покажется смешным, но латынь помогла мне себя дисциплинировать, больше чем все, что я когда-нибудь учила. Чем бы я ни занималась, латынь помогла мне, потому что она научила меня мыслить. А греческий добавляет какую-то возвышенность, нечто такое, от чего мысли движутся быстрее. Я... да, наверно, это для вас звучит глупо.

- Нет, нет, вовсе нет. Я думаю, ты полностью права насчет латыни, о том, что она учит тебя логическим процессам, учит мыслить, я хочу сказать. Плохо, что мало кто из наших политиков ее изучал.

Алиса слушала все это, хлопая глазами.

- Молли, это правда насчет латыни, или ты подлизываешься к старушке? - она подтолкнула мать под ребра, Полина схватила ее за руку и удержала.

- Нет. Я знаю, это звучит странно, но это было самое лучшее, что я когда-нибудь учила. Нет, не лучшее, но самое полезное.

Алиса подалась вперед на стуле.

- Мама так доставала меня, чтобы я занялась латынью, что я в этом году начала. Ненавижу. Правда, может быть, потому что мой учитель сущее ископаемое.

- Учителя латыни имеют тенденцию становиться ископаемыми.

- Мой - просто мумия! А ты уже снимала кино?

- В прошлом семестре, короткометражку на две минуты. Трудно было добраться до оборудования, потому что я единственная женщина в группе, и мужчинам это не слишком нравится. Поскольку мужчины держат в руках  выдачу оборудования, я всегда остаюсь в пролете.

Полина нахмурила брови. Видимо, ей не понравилось слово.

- Это отвратительно. И ты ничего не можешь поделать?

- Я заваливаю директора отдела жалобами, как по часам. Но он терпеть не может женщин. Он вызывает меня в кабинет, читает жалобу. Потом говорит, что рассмотрит ее, и на этом все кончается. Естественно, от этого мне не лучше, только хуже. На всех лекциях он отпускает пакостные шуточки про женщин. Знаете, обычный студенческий репертуар - почему это не было великих женщин-режиссеров, видно, потому, что у нас мозги с горошину? И смотрит прямо на меня, когда это говорит. Прямо хочется запихать ему в глотку бобину с «Триумфом воли» (66).

Полина вздохнула и провела по ободку своей кофейной чашки.

- Когда тебя выпустят, легче не будет. В этом году меня должны были назначить профессором, но все еще держат в ассистентах.

- Мама, ты все равно получишь свое. Ты же там лучше всех. Эти викторианцы двадцатого века когда-нибудь да сдадутся.

Полина погладила ее по волосам и улыбнулась.

- Посмотрим.

После этого обеда мы с Полиной начали видеться раз в неделю. Мы ходили по галереям, музеям, лекциям, и она то и дело брала меня в театр. Полина питала отвращение к мюзиклам, так что она водила меня только на традиционные драмы. В большинстве своем они были ужасны, не считая АПА (67). Полина сводила меня на «Школу злословия». Все было сыграно так быстро, легко и хорошо, что мы уходили из театра, переполненные радостью.

- Это было чудесно, просто чудесно. Танцевать хочется, - хихикнула Полина.

- Я знаю место, где мы можем потанцевать, если хочешь.

- И стоять, ожидая какого-нибудь кривляку, чтобы пригласил нас на танец? Никогда.

- Можешь танцевать со мной, если, конечно, я для тебя не кривляка.

- Что? - волосы у нее взвихрились вокруг головы, когда она обернулась, глядя мне в глаза.

- Ну вот, ты и вправду считаешь меня кривлякой. Тайное становится явным.

- Вовсе нет. Но где мы можем танцевать вместе?

- В лесбийском баре, где же еще?

- Откуда ты знаешь о лесбийских барах?

- Я лесбиянка.

- Ты... но ты же выглядишь, как все! Молли, не глупи, ты не можешь быть лесбиянкой. Ты шутишь. Я бы знала, если бы с тобой было что-нибудь подобное.

- Мадам, я полнокровная, добропорядочная лесбиянка. Что до моей внешности, то большинство лесбиянок, которых я знаю, выглядят как все женщины. Однако, если ты западаешь на водителей грузовиков, могу показать одно местечко, - я не могла удержаться от подколки.

Целых два квартала мы прошли в молчании. Вся веселость Полины испарилась.

- Если ты не возражаешь, Молли, я, наверное, пойду домой. Я устала больше, чем думала.

- Конечно, возражаю. Почему бы тебе не сказать правду? Ты расстроена, потому что я тебе рассказала, кто я.

Она избегала смотреть мне в глаза.

- Да.

- Какое это имеет значение? Скажи мне. Я все тот же человек, которого ты знала раньше. Господи боже, никогда этих правильных не поймешь!

- Пожалуйста, давай я пойду домой и все это обдумаю.

Она бросилась в метро на Сорок второй улице, а я всю дорогу домой шла пешком. Ходьба помогает мне успокоиться, но, когда я открывала дверь, то была так же расстроена, как в самом начале. Почему все это меня достает? Почему я не могу просто отмахнуться от этих людей, как они от меня отмахиваются? Почему это всегда попадает в точку и так больно?

15

Битых три недели Полина держалась на расстоянии. Никаких визитов в офис по четвергам, никаких звонков, вообще ничего. Полная тишина. Я решила ей не звонить. Она говорила мне, что у нее есть мужчина, Пол Дигита, который преподает английский в Нью-Йоркском университете. Из любопытства я решила поглядеть, что он собой представляет. Я знала заранее, что он калека. Его левая нога волочилась позади, и ему приходилось ходить с тростью. Он наткнулся на кол в Эксетере, в 1949 году, и навсегда повредил ногу. Даже это не подготовило меня к встрече с ним. Хромота - это еще был наименьший из его недостатков. У него была близорукость, тяжелый случай перхоти, а в его зубах как будто обитала колония водорослей. Пол был наглядным пособием по разрушению человека. Как она могла возбуждаться на такое? Что общего они могли иметь? После его лекции о том, как Йейтс употреблял точку с запятой, я заставила себя подойти к нему и сказать, как мне понравилось. Лесть, похоже, выбила из седла; он держался со стороны подиума, или, может быть, его нога выступала вперед. В любом случае, он пригласил меня на чай, и я приняла приглашение, хотя нужны были стальные нервы, чтобы глядеть ему в лицо, водоросли и все такое.

Она пошла на кухню и вытащила из огромного коричневого холодильника банку кока-колы в шестнадцать унций. Пока она шла обратно, чтобы передать ее мне, я заметила, что ее тело потеряло свою гибкость, и она двигалась довольно медленно; груди у нее опали, и волосы были тусклыми.

- Что ты делаешь в большом городе?

- Заканчиваю Нью-Йоркский университет. Я на факультете кино.

Она была поражена.

- Собираешься стать кинозвездой? Знаешь, ты немножко похожа на Натали Вуд (77).

- Спасибо за комплимент, но не думаю, что из меня получится кинозвезда. Я хочу делать кино, а не быть в нем пешкой.

- О, - она ничего больше не могла сказать, потому что кино - таинственный процесс, и все, что она видела оттуда, были кинозвезды.

- Леота, ты когда-нибудь думала о той ночи, что мы провели вместе?

Ее спина застыла, и она опустила глаза.

- Нет, никогда.

- А я иногда думаю. Мы были такие молодые, и, по-моему, даже милые.

- Я не думаю о таких вещах. Я мать.

- И что, от этого захлопывается та часть твоего мозга, где хранится память?

- Я слишком занята для такой ерунды. Разве есть у кого-нибудь время на такие мысли? В любом случае, это было что-то нездоровое, извращенное. У меня нет на это времени.

- Грустно это слышать.

- Почему ты меня об этом спрашиваешь? Зачем ты сюда вернулась - чтобы меня об этом спрашивать? Ты, видно, такой и осталась. Поэтому ты расхаживаешь в джинсах и свитере? Ты одна из этих тронутых? Я этого не понимаю. Совсем не понимаю. Ты же такая красивая девушка. У тебя могло быть множество мужчин. У тебя больше выбора, чем было у меня в этом месте.

- Кажется, ты говорила, что тебе нравится твой муж.

- Я люблю своего мужа. Люблю своих детей. Для этого и создана женщина. Просто ты живешь в большом городе, и ты образованная - ты могла бы выйти за доктора, адвоката, или даже за какого-нибудь телевизионщика.

- Леота, я никогда не выйду замуж.

- Ты сумасшедшая. Женщина должна выйти замуж. Что с тобой будет, когда тебе будет пятьдесят? Нужно ведь стариться рядом с кем-нибудь. Ты еще пожалеешь об этом.

- Я собираюсь в девяносто девять лет угодить под арест за дебош, а стариться ни с кем рядом не собираюсь. Что за мысли! Господи, тебе двадцать четыре года, а ты уже заботишься о том, что будет, когда тебе стукнет пятьдесят. Это бессмысленно.

- Только это и имеет смысл. Я должна думать о безопасности. Должна копить деньги, планировать, как наши дети будут учиться, и как мы будем жить, когда не сможем работать. Я не получила образования и хочу быть уверенной, что дети его получат.

- Ты бы могла поступить в институт, если хочешь - ведь есть государственные институты и тому подобное.

- Я слишком старая. И слишком занята. Не думаю, что смогу сидеть в классе и чему-то там еще учиться. Это прекрасно, что ты это делаешь, я восхищаюсь тобой. Ты можешь знакомиться со многими людьми, так что когда-нибудь встретишь подходящего и угомонишься. Только подожди.

- Хватит этого дерьма. Я люблю женщин. Я никогда не выйду за мужчину, да и за женщину тоже. Это не мое. Я оторва-лесбиянка.

Леота резко втянула воздух.

- Тебе надо проверить, что у тебя с головой. Таких, как ты, запирают под замок. Тебе нужна помощь.

- Да, я знаю людей вроде тебя, которые запирают под замок людей вроде меня. Прежде чем ты вызовешь прислужников Гетеросексуальной Инквизиции, я удираю.

- Не надо таких громких слов, Молли Болт. Ты всегда была нахалкой.

- Ну да - а еще твоей первой любовницей.

Я хлопнула дверью, и вот уже была на улице, рядом с шеренгой подержанных машин. А она, возможно, умерла там на месте, почем мне знать.

Теперь - обратно в Вавилон-на-Гудзоне. Снова туда, где воздух разрушает легкие, и шаги за спиной могут принадлежать тому, кто перережет тебе горло. Туда, где сверкающий Бродвей по ночам зовет в гости пригороды и завлекает их в свои театры. Туда, где хитрые глянцевые журналы набрасываются на свежую плоть и ежемесячно готовят ее на стол национальному клубу каннибалов. Туда, где миллионы людей живут бок о бок в ячейках прогнивших сот и никогда не здороваются друг с другом. Загазованное, переполненное, зловонное место, единственное место, где для меня есть место, где есть хоть какая-то надежда. Надо возвращаться и держаться. По крайней мере, в Нью-Йорке я могу стать чем-нибудь большим, чем производитель нового поколения.

17

Нью-Йорк не приветствовал меня с распростертыми объятиями, но это не имело значения. Я была настроена расправиться со всеми непредвиденными обстоятельствами, даже с равнодушием. Остаток лета тянулся дальше. Осень принесла облегчение, потому что это был мой выпускной год, и в этот год мы должны были произвести на свет короткий фильм, в котором отразились бы все годы нашей учебы.

Профессор Вальгрен, глава отдела и убежденный женоненавистник, вызвал меня в свой кабинет, как положено, для обсуждения проекта.

- Молли, какой дипломный проект ты собираешься делать?

- Я думаю, что сниму документальный фильм на двадцать минут о жизни одной женщины.

На него это, похоже, не произвело впечатления. В этом году было в моде порно и насилие, и все мужчины были заняты тем, что снимали извращенные сексуальные сцены, где кадры тех свиней, что избивали людей на чикагском съезде (78), перемежались с половыми актами. Мой проект не был в этом духе.

- Возможно, у тебя будут трудности с тем, чтобы получить камеру на выходные. Кстати, кто будет в твоей команде?

- Никто. Никто не согласится быть у меня в команде.

Профессор Вальгрен, в своих модных проволочных очках, закашлялся и сказал с легким намеком на насмешку:

- Видимо, не хотят получать указания от женщины, а?

- Не знаю. Я что-то не замечала, чтобы они как следует выполняли указания и друг от друга.

- Ну что ж, удачи тебе с твоим фильмом. Жду не дождусь посмотреть, что ты там соорудишь.

Конечно же, хиппи ты липовый, ничтожество средних лет.

Все камеры были забронированы на следующее десятилетие вперед, но это всегда случалось, когда бы я ни просила камеру из студии. Поэтому в тот день я небрежно сунула «аррифлекс» в пузатую плетеную сумку с короткими ручками и с картой Ямайки, вышитой по боку разноцветными нитками, и убралась в темпе вальса. Также я нарезала пленки, сколько могла унести в сумке и в специальных внутренних карманах, которые пришила к своему бушлату. Я вернулась домой, попросила соседку, чтобы всю следующую неделю она поливала  мои растения, отдала ей запасной ключ и отправилась в Порт-Оторити - родину национальных королев чайных комнат - где поймала автобус на Форт-Лодердейл. Тридцать три часа и пять жарких пересадок, и я уже стояла за зданием «Говард Джонсон» на Первом Шоссе. После Нью-Йорка солнце была таким ярким, что глаза резало. Оборудование было слишком тяжелым, чтобы тащить его четыре мили до дому, и я наняла такси.

Десять минут спустя мы со свистом пронеслись по Флэглер-драйв к Прибрежной Восточной железной дороге, прямо к дому. Розовый цвет его успел поблекнуть от вопиющего безобразия до умеренного гротеска. Королевская пальма на переднем газоне выросла, по меньшей мере, на пятнадцать футов, и все кустарники вокруг дома были усеяны цветами и хамелеонами. Шесть лет я не была дома. Раз или два я писала Кэрри, что все еще жива, но это было все. Я не предупреждала, что еду к ней домой.

Я постучала в дверь и услышала медленное шарканье за полуоткрытыми жалюзи. Жалюзи открылись, и хриплый голос спросил:

- Кто там?

- Это я, мама. Это Молли.

- Молли!

Дверь распахнулась, и я увидела Кэрри. Ее лицо было похоже на желтую сливу, а волосы совсем белые. Руки у нее дрожали, когда она протянула их, чтобы обнять меня. Она заплакала, и говорила она уже с трудом, язык, казалось, едва ворочался у нее во рту. Когда она пыталась вернуться в гостиную, то шаталась из стороны в сторону. Я подхватила ее под локоть и довела до старого кресла-качалки с лебедиными головами на подлокотниках. Она уселась и взглянула на меня.

- Видно, удивляешься, какой твоя старая мать стала за эти годы. Болезнь до меня добралась. Сохну, как трава в засуху.

- Прости, мама. Я об этом ничего не знала.

- А я и не хотела, чтобы ты знала. Когда ты уехала, я решила держать все при себе. Да тебе, так или иначе, было бы все равно. Я сказала Флоренс, чтобы никогда не писала тебе, что тут со мной происходит. Сама я едва могу писать, ведь это и до пальцев моих добралось. Что ты тут делаешь? Я тебе не позволю жить под этой крышей и валяться в спальне с голыми женщинами. Надеюсь, ты это понимаешь.

- Понимаю. Я вернулась, чтобы просить тебя помочь в моем дипломном проекте.

- Нет, если это стоит денег, то не стану.

- Это ничего не стоит.

- И что это ты делаешь в институте? Тебя должны были выпустить в шестьдесят седьмом году. На два года запоздала. Что, эти ребята-янки слишком умные для тебя?

- Нет, мне приходилось работать полное время в последние три года, и это меня задержало.

- Ха! Это хорошо. Рада слышать, что эти еврейчики, которые ходят, задрав носы, не умнее тебя.

- Так ты поможешь мне с моим проектом?

- Нет, я же не знаю, что это такое. Чего там делать-то?

- Все, что тебе надо делать, это сидеть в этом кресле и говорить со мной, а я буду тебя снимать.

- Снимать!

- Конечно.

- То есть, я буду сниматься в кино?

- Верно.

- Но у меня же ни одежды нету, ни грима. Тебя за такие штучки вышибут. Слишком я старая, чтобы в кино сниматься.

- Просто сиди в своем кресле, в этом домашнем платье с черными кляксами. Это все, что тебе нужно делать.

- А что я буду говорить? Ты написала какую-то пьесу, где меня дурочкой выставляешь? Ты такие штуки писала, когда маленькая была. Я не буду ни в какой пьесе играть, заруби себе на носу.

- Никаких пьес, мама. Все, что я хочу от тебя - говорить со мной, пока я буду тебя снимать. Как сейчас.

- Ну ладно, наверное, это я могу.

- Значит, договорились?

- Нет, пока я не узнаю, что ты с этим будешь делать.

- Это мой дипломный проект. Он мне нужен, чтобы получить диплом. Я покажу его моим профессорам.

- Ну уж нет! Ни для каких профессоров я говорить не собираюсь. Это чтобы они смеялись над тем, как я говорю? Никаких!

- Никто не будет смеяться, если ты не скажешь что-нибудь смешное. Ну, пожалуйста! Не слишком тяжелый это труд - сидеть да разговаривать.

- Если обещаешь, что никто не будет делать из меня дуру, тогда уж ладно. И ты должна сама себе покупать еду, пока ты здесь, у меня денег нет тебя кормить.

- Это ничего. Я привезла достаточно денег на неделю.

- Тогда ладно. Пойдем, положишь свои манатки в задней комнате, но помни, никаких женщин в этом доме, пока ты здесь - даже тех, что продают «Эйвон». Слышишь меня?

- Слышу. А где старушка Флоренс?

- Умерла Флоренс, уж год как, в прошлом мае. От давления, вот так-то. Врачи эту штуку по-чудному называли, но все равно, от давления. Она была такая нервная, все беспокоилась о чужих делах, совала нос куда не следует. Вот это ее и сгубило. Но она была хорошей сестрой, я по ней скучаю.

Мегафонша умерла. Этому невозможно было поверить. Даже мертвая, она, наверное, продолжает трепать языком в своей могиле. Кэрри продолжала:

- Мы ее похоронили там же, где Карла. Помнишь, там, рядом с кинотеатром для машин? Ох, это была милая церемония. Только в это время там висела реклама кино - какое-то про секс, вроде как «Горячие горшки с плотью». Хорошо, что Флоренс была уже мертвая, ведь если бы она это видела, это бы ее убило. Она, должно быть, в гробу ворочалась. Ты бы поглядела на ее гроб! Черный, блестящий, не хуже самого дорогого. Сама знаешь, как она не любила разных неприличностей. Они могли бы и снять эту негодную рекламу, когда увидели, как ее блестящий гроб едет по дороге. На этот раз я ехала на черном «кадиллаке». Он не такой красивый был, как когда мы ехали на похороны Карла. Что там была за машина?

- «Континентал».

- Так вот, скажу тебе, «кадиллаки» фигня рядом с этими «континенталами». Буду богатой - куплю «континентал». Кто их делает?

- «Форд».

- «Форд». Твой отец говорил мне никогда не покупать «форд». Сказал, они из картона делаются, а он-то знал, о чем говорит. Но я все равно думаю, что у «континентала» гладкий ход.

- Папа, может быть, никогда в таком не ездил, так что решай сама за себя, когда ты сделаешь свои миллионы.

Кэрри хихикнула и поманила меня рукой.

- Давай-ка, сгружай все это в свою комнату, а то еще споткнусь и сверну себе шею.

Я подняла оборудование и вынесла его через террасу в заднюю комнату, которая когда-то была моей. Кэрри сняла все мои ленточки и награды со стен и повесила перед двуспальной кроватью картину. Это был Христос, стоящий на коленях в Гефсиманском саду, где луч небесного света выступал из ночи и бил прямо в его бородатое лицо. Над изголовьем коричневой железной кровати висел огромный крест, выкрашенный флуоресцентной краской. На оседающем шкафчике стоял керамический бурундук в шляпе без полей со значком Флоридского университета. Я разместила оборудование в шкафу и вышла в переднюю комнату.

Кэрри раскачивала кресло ногой и была очень оживлена.

- Хочешь чашку чая, милая? А кока-колы? Я всегда ее держу в холодильнике. Лероевы мальчишки ее очень любят. Тебе надо с ними повидаться. Эпу Второму уже пять с половиной. У Лероя девушка быстро залетела, вот почему ему столько лет, понимаешь? Лерой сразу женился на ней. Но они, похоже, счастливы. Случаются же дела на свете. Вот ты, например. Ха! Может быть, они придут на этой неделе, и ты с ними повидаешься. Я мало выхожу наружу, если они не выводят меня. Машины мы лишились. Пришлось продать, когда меняли трубы для канализации. Денег не было, так что я продала машину, и за мои же деньги мне весь двор перерыли, чтобы меня подсоединить. Чертовы крючкотворы. Город, штат, президент - все они чертовы крючкотворы. Паршиво без машины, но, наверно, я слишком старая, чтобы водить. Больная я, понимаешь? Руки-ноги не слушаются. Лерой сказал, хорошо, что я продала старый «плимут». Сказал, он все время боялся, что я разобьюсь на шоссе. Так что я выхожу только на задний двор, но жалко, что на берег не езжу. Лерой, бывает, возит меня туда вместе с ребятами. Ребята очень уж шумные. Я не помню, чтобы ты так шумела. Ты была тихим ребенком. Ты мне уже говорила, сколько тут пробудешь?

- Около недели, если не будешь возражать.

- Не буду, если ты сама себе будешь покупать еду. Цены на мясо нынче кусаются. Я теперь мясо ем только раз или два в неделю. Не так, как в Шилохе, когда у нас было свежее мясо, когда угодно. Убиться можно. Не понимаю, как живут те, у кого семья большая.

- А как ты живешь? Ты, наверное, уже не можешь работать.

- Конечно, могу. Еще как могу. Я беру на дом глажку, ведь, когда гладишь, можно сидеть, и не так устаешь. На подачки я жить не собираюсь. Я получаю сорок пять долларов от социальной взаимопомощи, и еще мне больше шестидесяти пяти, так что у меня есть медицинская страховка, но это не подачки. Я это заработала. Много лет платила налоги, так что это мое по праву. Когда я стану слишком старой или слишком больной, чтобы работать, я зайду в океан, и пускай меня рыбы съедят. Не волнуйся, тебе не надо будет обо мне заботиться, девочка.

- Я не волнуюсь.

- Вот видишь, тебе все равно. Ты даже мне не пишешь, когда тебя нет. Я могла бы тут помереть, а ты бы и не узнала. Тебе все равно.

- Мама, когда я уходила, по-моему, ты не хотела больше иметь со мной ничего общего. А потом, я один раз тебе написала.

- Слова, сердитые слова! Ты бы должна знать, что мать никогда всерьез не говорит ребенку сердитых слов.

- Ты сказала, что я не твой ребенок, и ты рада этому.

- Ну уж нет, я так не говорила.

- Говорила, мама.

- А ты не рассказывай мне, что я делала и чего не делала. Ты меня не так поняла. У тебя горячая голова. Ты так отсюда выскочила, что я и не успела с тобой поговорить. Никогда я таких вещей не говорила, и не пытайся сказать мне, что говорила. Ты мой ребенок. Да ведь в сорок четвертом году, когда я решала, удочерять тебя или нет, еще тогда пастор Нидл, помнишь, наш старый пастор на севере, он-то мне сказал, что ты родилась, чтобы быть моим ребенком, и что все дети приходят в этот мир одинаково, и мне не надо волноваться, что ты ублюдок. Нет, сэр, все дети перед Господом равны! Не понимаю, откуда ты взяла такие мысли. Сама знаешь, я никогда бы так не сказала. Я ведь люблю тебя. Ты - все, что у меня осталось на свете.

- Ну ладно, ладно, мама.

Я вышла на кухню, достала содовую и несколько больших твердых крендельков с солью из хлебницы. Кэрри любила их, но ей приходилось размачивать их в кофе, потому что зубы у нее были уже плохие. Мы сидели в гостиной, включив телевизор на всю громкость, и разговаривали, пока шла реклама в шоу Лоуренса Уэлка79. Она сказала мне, что думает, Лоуренс Уэлк - чудесный человек, и что его шоу - это здорово. Она хотела бы танцевать под всю эту красивую музыку, но упала бы, потому что ее среднее ухо было в неисправности.

Я снимала Кэрри всю неделю. Когда она преодолела первый страх, она расслабилась в своем кресле и разливалась соловьем. Если она волновалась о чем-нибудь, то раскачивалась все сильнее, так, что кресло свистело, и язык ее работал так же быстро, как кресло. Потом, когда она заканчивала свою историю, она успокаивалась, переставала раскачиваться и отвечала только «да» или «нет». Она явно наслаждалась тем, что привлекает внимание, и была польщена, что я умею снимать на камеру. Ей не составило труда во всем разобраться, потому что, когда я делала кадр, как она раскачивает кресло ногой, она проворчала:

- Чего это ты ноги мои снимаешь? Люди хотят мое лицо видеть, а не ноги.

Когда я не снимала, я помогала ей по хозяйству - косила траву, бегала по поручениям, потому что она не могла никуда ходить. Лерой, и в самом деле, приехал с женой и детьми. Они с мамой говорили о разных мелочах, пока дети бегали по дому, а жена Лероя, Джойс, изучала меня глазами. У нее волосы были убраны в пучок с начесом, и макияж выдавался вперед на три дюйма. Она боялась, что Лерой найдет меня привлекательной. Она нервно говорила мне:

- Да ты выглядишь, как какая-нибудь модель в журнале «Мадемуазель» (80), с этими кудряшками и в штанах. Ты, наверное, настоящая хиппи.

- Нет, я так ходила и до того, как это стало модно. Нищета в наши дни - великий разработчик трендов.

- Ну да, мой сорванец Молли сейчас выглядит по-настоящему хорошо. Я знала, что из тебя выйдет толк, - хвасталась Кэрри. То, как я выгляжу, было до сих пор важнее для Кэрри, чем то, чего я могу добиться. - А сняла бы ты эти джинсы, была бы совсем как леди.

- Да это сейчас последний писк, - фыркнула Джойс.

Лерой добавил самым твердым голосом, на какой был способен:

- Ну да, женщины теперь хотят ходить в штанах, так что я говорю жене, пускай идет работает и зарабатывает мне на жизнь, а я займусь детишками.

Кэрри рассмеялась, а жена Лероя вцепилась в его локоть:

- Лерой, заткнись!

Кэрри потащила Джойс, клонящуюся под грузом своего лака для волос, к себе в спальню, чтобы посмотреть на домашнее платье, которое она сшила на своей старой машинке «Белая роза» с ножным приводом. Лерой повернулся ко мне:

- Выросли мы, правда?

- Это случается даже с лучшими из нас.

- А ты кино снимаешь. Никогда не думал, что ты будешь снимать кино. Я думал, ты будешь адвокатом, с таким-то языком. Ты всегда была шустрее, чем сорок сверчков. Я, наверное, говорить совсем не умею. После службы во флоте я вернулся сюда и получил работу по уходу за газонами. Я люблю быть на улице. Всегда любил.

- Помню.

- Ну да, у меня под началом теперь четыре человека. Цветные. Они совсем как мы. В смысле, общаться с ними я не стал бы, но эти ребята в рабочей команде, они очень на меня похожи. У них есть жены, дети, им надо платить за машины. Мы хорошо сходимся. Я научился этому на службе. Пришлось научиться. Это было мне полезно. Эп забивал мне мозги дерьмом, а на службе его быстро из меня вышибли. Я во Вьетнаме был. Ты это знала?

- Нет, я даже не знала, что ты служил.

- Не просто служил, а во флоте. Ну да, я смотался туда и хорошенько нагляделся на косоглазых. Я начинал механиком на дизеле. Всегда ладил с машинами, ты же помнишь.

- Помню, как ты разобрал «бонвиль» и потерял тросик сцепления.

- Прекрасная была машина. Я хотел бы еще один мотоцикл купить, но Джойс их боится до смерти. Все равно, люблю возиться с машинами. Я пошел на дизель, потому что не хотел, чтобы в меня стреляли. Но все равно стреляли. Господи, я был рад оттуда вернуться.

- Ты кого-нибудь убивал?

- Не знаю. Я стрелял во все, что двигалось, но никогда не слышал криков, так что, может, и не убивал. В меня стреляли-то всего пару раз, не то, чтобы я был на этих самых рисовых полях. Все равно ничего не видишь, но, конечно, все там воняет, когда мертвечина пролежит пару дней.

- Я рада, что ты вернулся целым, Лерой.

- Да и я тоже. Дерьмовая война. Слушай, а у тебя парень есть?

- Тебе какое дело? Нет, парня у меня нет.

- Но ты бывала с мужчинами? В смысле, с другими мужчинами, кроме меня? - его голос стал тихим.

- Конечно. А что?

- Не знаю. Просто интересно. Ты все еще единственная девушка, с которой я могу разговаривать.

- Только теперь я женщина, Лерой, с большой буквы Ж.

Он посмотрел на меня, озадаченный.

- Это видно. Ты здорово выглядишь, Молли, правда, здорово.

- Спасибо.

- А с девушками ты бываешь?

- Это что за игра в «двадцать вопросов» (81)?

- Ну, я ведь столько времени тебя не видел. Просто спросил, понимаешь?

- Понимаю. Я бываю с девушками при каждом удобном случае. Как тебе это нравится, приятель?

Он оглядел меня и потом добавил с обреченным вздохом:

- Ты все такая же. Из тех, кто никогда не угомонится. Ты это всегда говорила, только я не слушал. - Он помедлил, потом наклонился вперед, понизив голос до шепота. - Знаешь, все это надоедает. Я думаю, когда-нибудь я пойду на работу, а дойду до Байя-Мар, наймусь на частную яхту к какому-нибудь жирдяю и проплыву вокруг света. Может, когда-нибудь так и сделаю.

- Только убедись, что оставишь своей семье достаточные средства к существованию.

В этот момент снова появилась счастливая супруга.

- У твоей тети Кэрри несколько новых домашних платьев, Лерой. Одно такое красивое, оранжевое, вот такого цвета я себе хочу туфли.

Лерой выглядел беспомощным.

- Это хорошо, милая.

- Мы должны уложить этих диких индейцев в кровать. Пошли, милый, попрощайся со своей сестрой. Тетя Кэрри, мы приедем на следующей неделе. Поехали, посмотрим на новые многоэтажные дома, которые построили над Галт Оушен Майл.

С видом отчаяния Лерой пожал мне руку. Потом осторожно положил свою левую руку мне на правое плечо и быстро поцеловал меня в щеку. Он не смотрел мне в глаза, только повернул голову и сказал Кэрри:

- Мы с ней еще пять лет не увидимся, да, мама?

- Еще свидитесь, когда я окочурюсь, - проворчала Кэрри.

- Тетя Кэрри, не говорите таких вещей, - мягко возразила Джойс.

- Береги себя, Молли, и давай весточку о себе как-нибудь.

- Конечно, Лерой, ты тоже береги себя.

Он попятился из передней двери и забрался в потрепанный белый микроавтобус, повернул зажигание, включил фары и бибикнул, когда выехал на дорогу.

- Милая у него семья, и жена такая хорошая. Мне эта Джойс по душе.

- Да, они милые, правда, милые.

В тот день, когда я должна была уезжать, Кэрри вела себя, как в прошлые времена. Каким-то образом она толкала свое изношенное тело по кухне и металась в ней, как смерч. Она настаивала на том, чтобы сделать мне яичницу и сварить кофе. Растворимый кофе Кэрри считала признаком морального разложения и готова была сделать мне свежий, даже если это погубило бы ее.

После всей этой деятельности она села за кухонный стол, помедлила, а потом сказала:

- Ты всегда спрашивала, кто был твой настоящий отец. Я никогда тебе не говорила. А ты такая пронырливая, что все равно выяснишь, когда я помру, так что лучше уж я тебе сама скажу, чтобы ты знала все из первых рук. Руби соблазнил один иностранец, и хуже того, он был женат. Вот почему все об этом помалкивали.

- Какой иностранец?

- Француз, самый настоящий француз, и это самое паршивое. Они даже хуже итальяшек. Мы все чуть не умерли, когда узнали, что она сбежала с ним, а он и по-английски едва говорил. Как уж они разговаривали, не могу понять. Может, для того, что они делали, разговоры и не нужны были. У Руби так и зудело под юбкой. И все равно, когда он узнал, что она понесла, он ее бросил. Карл его выследил и заставил пообещать, что у него не будет на тебя претензий, и он будет держаться подальше от тебя и от Руби. Он был только рад согласиться.

- Ты когда-нибудь его видела?

- Нет, но говорят, красивый был, как черт. Это от него у тебя острые скулы и темные глаза. Ты ни капли не похожа на Руби, разве что голос у тебя точь-в-точь как у нее. Когда я слышу, как ты говоришь, могу закрыть глаза и представить себе, что рядом Руби стоит. У тебя и фигура другая, ничем ты в нее не пошла, кроме голоса. Видно, ты вся в своего папашу. И руками разговариваешь, как все французы делают. Он был большой спортсмен, знаешь ли. Даже знаменитый, на Олимпиаде бывал или что-то в этом духе. Бог знает, где она с ним повстречалась. Руби за всю свою жизнь к стадиону не подходила. Но это от него ты такая ловкая. Она-то была неуклюжая.

- Как его звали?

- Одно из этих чертовых французских имен, когда два имени подряд. Язык сломаешь. Вроде как Джон Питер Буллетт.

- Жан-Пьер?

- Ну да. И на кой ляд им два раза называться? Очень уж они себя любят, я думаю, и чем больше у них имен, тем дольше их говорить. В твоей семье не было таких мечтателей, как эти французы. Оттуда эти твои мечты и всякие там художества. Мы люди земные. Мы всегда были люди земные, и еду едим человеческую. А эти французы улиток едят. Да не просто едят, еще и других за это агитируют. Вот уж дурость-то!

- Я рада, что ты мне все рассказала, мама. Я много думала об этом.

- Я тебе еще не все рассказала. Не перебивай. Я держала это в себе еще до твоего рождения, а теперь, когда я на краю могилы, могу снять камень с груди. - Она взглянула на свою сморщенную грудь и фыркнула: - У меня и груди-то не осталось. Знаешь, когда я была молодая, у меня сиськи были красивые, прямо как у модели в рекламе лифчиков. Эта чертова болезнь все сушит. Старость не радость. Еще погоди, сама это узнаешь. Вот гляжу я вниз и не вижу там ничего, кроме кекса с изюмом, а когда-то видела два полновесных апельсина. - Она положила руку под грудь и приподняла ее вверх. - Черт, и от этого никакого толку.

- Хочешь еще чашку кофе, мама?

- Еще как хочу. В холодильнике молоко осталось, если принесешь. Молоко стоит почти как виски. Я могла бы с таким же успехом тратить деньги на виски и лить его себе в кофе. От этого лучше себя чувствуешь. Мы не могли иметь детей. Очень уж это грустная история, и это я тебе тоже расскажу, чтобы ты не слушала от чужих людей, когда меня не будет. Карл подцепил сифилис в первый же раз, когда дорвался до бабы, еще в девятнадцатом году. С этим я смирилась, когда узнала, но потом, в тридцать седьмом, я обнаружила, что он мне изменяет. Да, изменяет. Я ничего не сказала об этом. Все знали, кроме меня. Куки, Флоренс, Джо - они все его видели в кино с той женщиной, но не говорили мне. Раз в жизни Флоренс удержала язык за зубами. Придушила бы ее за это. Жена всегда последней все узнает. Я до этого и не догадывалась. Он вроде бы и не переменился ко мне. Вел себя со мной, как всегда, покупал маленькие подарки. Сама знаешь, какой он был. Делал все так, как будто бы любил меня. А потом мы пошли на вечеринку к Детвайлерам, и все начали шептаться. Я подумала, что они говорят обо мне, и сказала: «Что тут случилось? Вы что, обо мне говорите?» Флоренс сказала: «Кто-нибудь должен ей рассказать». Тогда я и вправду заволновалась и сказала: «Что за чертовщина тут происходит?» Все позакрывали рты, а Куки затолкала Флоренс в кухню. Мы с Карлом пошли домой. Я знала, что-то тут нечисто. На следующий день старый папаша приехал аж из Ганновера, чтобы мне все рассказать. Все решили, что он должен это сделать, ведь он был мой отчим и единственный родственник, который у меня остался, кроме Флоренс. Папаша сказал мне, что мой Карл ходит на свидания к женщине, которую зовут Глэдис, и что она очень высокая и элегантная. Я даже поверить не могла, после того, что случилось с моим первым мужем.

- Первым мужем! Я и не знала, что у тебя был муж до Карла.

- Был, я рано вышла замуж, еще до того, как пошла в старшую школу, в восемнадцатом году. Руп его звали, и он меня лупил, как грушу, так что я с ним развелась. И он тоже бегал по женщинам. Вот это был скандал, когда я с ним развелась! Люди думали, мой развод еще хуже, чем его гулянки. В те дни так просто не разводились. Тогда я и курить начала. Раз уж они думают, что я шалава, потому что разведенная, так я стану курить на улице, пусть лучше об этом сплетничают. Я курила здоровенные сигары, так что всем было заметно. - Она помолчала, затем опять собралась с мыслями. - Когда Карл той ночью пришел домой, я поняла, что придется разбираться с ним. Я спросила его, что творится между ним и Глэдис. Он сказал мне правду. Сказал, ходит к ней уже год. Сидел на том старом диване с коричневыми полосками, голову на руки положил и плакал. У него слезы текли по лицу, и он говорил: «Кэт, разве нельзя любить разных людей одновременно? Я люблю вас двоих. Что я могу поделать?» Я тогда чуть с ума не сошла. Как он может любить кого-нибудь, кроме меня? Если я ему не гожусь, так я соберу вещи и уйду. Я любила этого человека. Я его почитала. Он был так добр ко мне, как он мог такое сделать? Я чуть не поселилась в сумасшедшем доме в Гаррисбурге, после того, как кобальтом лечилась (82). С тех пор я ходила немного не в себе. Однажды села в автобус, чтобы поехать в нижний город в Йорке, и вышла в Спринг-Гроув. Запад от востока не отличала. Ну вот, я так изводилась и столько плакала, что меня отвезли к доктору Хармлингу, думали, что я без глаз останусь. Этот доктор пригласил Карла и меня. Док сказал Карлу, что он с ума сошел, что живет с другой женщиной. Сказал, что одной вполне хватает, и если надеть на голову бумажный пакет, то все женщины одинаковые, и почему бы Карлу не быть счастливым с той, что у него уже есть? Я была прямо там, в кабинете, когда доктор это говорил. По крайней мере, док был на моей стороне. Я была хорошей женой. Так что Карл порвал с этой женщиной, и я его простила. Но он разбил мне сердце. Я никак не могла этого забыть. По сей день я не могу поверить, что он такое со мной сделал, - голос ее сорвался на всхлип. Она утирала слезы с лица салфеткой и глядела в кофейную чашку, ожидая от меня сочувствия.

Тридцать один год прошел, а ее жизнь застыла в том году. Она отделала жемчужины страсти острыми краями горя. Ее жизнь вертелась вокруг этой эмоциональной вершины с того дня, как она обнаружилась, а теперь Кэрри хочет, чтобы я разделила это с ней.

- Прости, мама, но для меня как-то не имеет смысла оставаться с одним человеком.

Она вскинула голову и сверкнула на меня глазами.

- Ну и разговоры! Слишком ты озабоченная этим делом, вот что с тобой не так.

Я безучастно смотрела на нее. Я не собиралась поощрять ее в ее смехотворном торжестве, что она самая несчастная женщина в этом полушарии.

Она перевела дух и продолжала, уже не так горячо и убежденно, ведь я ее не поддерживала:

- Потом, в сорок четвертом, родилась ты. Я увидела, что это мой шанс. Он не мог мне подарить ребенка, и вот я взяла тебя. Мне всегда хотелось ребеночка, чтобы одевать его и заботиться о нем. Думала, ты сделаешь меня счастливой. Я тебе шила одежду, в колясочке катала. Ты была славным младенцем, когда мы нарастили чуток мясца на твоих косточках. В том католическом приюте тебя совсем не кормили. Эти монашки - никогда их не любила. На пингвинов похожи. Карл боялся, что станет негодным отцом, но сказал, что будет стараться все делать, как следует. Он тебя полюбил. Так полюбил, как будто ты ему была родная. Конечно, ты не стала такой, какой мне хотелось, но все равно ты мое дитятко. Все, что у меня есть.