В части икс того же самого мира, в районе московского Кунцево и минут пятнадцать спустя, Мей с Другом шагают сквером к созвездию светящихся окон многоэтажек, заходят по дороге в «Магнолию», чтобы купить сигарет, а потом еще стоят во дворе, разглядывая изменившуюся с прошедшим снегопадом картину мира.

Достав из кармана смартфон, Мей еще раз изучает сделанные в квартире потенциальной клиентки фото оставшегося куска штукатурки. Вера хочет один в один с оригиналом, чтобы хозяева не заметили — квартира съемная.
Надо сказать, эти хозяева большие оригиналы — сделать блестящий, современнейший ремонт и оставить в нем маленькую заплатку/закладку из прошлого.
«Удивительно, что шедевр не осыпался, когда там перепланировку делали, крушили старые перегородки, возводили новые» — раскуривая не запланированную на сегодня сигарету, Мей поздно спохватывается, обещает себе наказание в виде еще двух кругов бега, но только завтра и опять возвращается к фото. — «И чем только люди не увлекаются! Кто-то выпиливает лобзиком, кто-то плетет макраме. Безвестному «мастеру» приспичило создать шедевр из штукатурки личного замеса, а его родственникам сохранить тот шедевр во что бы то ни стало».

На одном из фото в кадр попала стопка книг, лежащая на краю ровесника штукатурки — комода. Этот последний, кстати…. Мей увеличила снимок.
— Ну точно! — усмехнулась негромко вслух. Комод тоже был самоделкой, правда, очень хорошей, а еще…
— Ёлки-копалки! — это восклицание прозвучало еще чуть громче, — да тут все самоделка и подгонялось одно к другому!
Фактура комодового покрытия плавно перетекала в штукатурное (или наоборот), отражалось в обивке самодельного кресла с другого края и венчалось самодельным абажуром бра.
— Надо было сфоткать шире, а то все кусками получилось…. — пролистав снимки, Мей мысленно хмыкнула, что они похожи на пазлы, в итоге призванные составить одно большое панно. Можно, при желании, скинуть их в компьютер и склеить самой панорамку, а можно поступить гораздо проще.

«Не похожа была хозяйка на человека, который бросится спать, едва нас выпроводит» — мысленно оправдала себя Мей, набирая сообщение Вере с извинениями, конечно, и просьбой сделать большое общее фото стены вместе с комодом, креслом и остальным, что в него попадет.
— Что-то оно мне напоминает, — докурив, Мей прячет смартфон в карман, зовет Друга, делающего очередной обход дворовой территории с целью разнюхать последние собачьи новости, и вместе заходят в подъезд.

Ответное сообщение от Веры застигает Мей уже в прихожей квартиры. Наскоро бросив взгляд, Мей выбирает из шаблонов «спасибо», одновременно стягивает кроссовки, придерживая один другим, затем оставляет телефон на подзеркальной полке, скидывает куртку и идет умывать довольного после прогулки пса. Хотя, пожалуй, довольны сегодня оба — и дурашка риджбек, и его временная хозяйка.

Пока Мей была занята собачьим, а затем и собственным туалетом, ее смартфон пополнился еще несколькими сообщениями, так что, устроившись позже в кухне, ей было что почитать.
Среди рассылок с приветами: — Манка спрашивает, когда Мей мылится в Питер, чтобы захватила кое-что из Мск; другая знакомая благодарит за советы от имени своей девочки — сорокакилограммовой лабрадорши с глазами, вобравшими в себя всю мировую любовь, возведенную в наивысшую из возможных степень, третья, четвертая…
«Бла-бла-бла» — мысленно комментирует Мей виртуальные разговоры, пока не натыкается на неслышно канувшее в электронную почту письмо от Риты. И наступает полная тишина.

«Давно не виделись, здравствуй» — издевательски в этой тишине произносит странный наблюдатель, живущий в душе Мей, сколько она сама себя помнит, и честно констатирующий всегда абсолютно все с ней происходящее.
— Рита, черт тебя, ее побери!.. — вместо сигареты Мей прикусывает спичку, оставляет смартфон на столе, а сама поднимается и на несколько минут замирает перед выложенными на тумбочку из пакета продуктами.

— Так… — взгляд становится более осознанным, когда пальцы касаются цветастой упаковки макарон, — воду поставить…
Мир вновь становится прежним, осязаемым. Только чувства Мей слегка растрепаны очередным внезапным появлением особы, отношение Мей к которой сложно объяснить простым человеческим языком. Нечто среднее между очень теплой дружеской приязнью, интересом, восхищением с толикой нежности — «эту смелую маленькую женщину хочется «сохранять» и «сберегать», как любимую младшую сестренку!».
— Но… не совсем.
Чаще всего она приходит мороком противоречий, похожим на шаровую молнию, которую Мей видела однажды в детстве. Рита каждым своим появлением вызывает схожие эмоции, и это уже здорово начинает беспокоить.

Что, в свою очередь, чувствует Рита к ней, Мей не взялась бы ответить даже очень примерно, одновременно боясь ошибиться и оказаться правой. Если быть правдивой до конца, то Мей могла бы признать, что равнодушие Риты ее убьет, взаимное неравнодушие — казнит. «Так как я могу после этой чудовищной шутки судьбы или собственной психики спокойно реагировать?».

Внешне все прилично — Рита прислала скрины ее последнего решения по одному спорному вопросу, где она хотела и лепнину старую сохранить (с реставрацией), и добавить кое-что из своего «нового видения», а Мей говорила, что сочетается это все идеально лишь на картинке, а в реале будет похоже на выставку двух разных отделов в магазине строительных товаров. Рита сердилась, но прислушивалась и переделывала уже в третий раз, упорно, однако, сохраняя «основную линию».

«Я выходные и почти всю следующую неделю буду в Москве, — электронные строки звучали негромким голосом с нотками, присущими исключительно Ритиным интонациям в произношении. — Давай зайдем в самый большой строительный и ты мне покажешь на примере тогда, в чем именно я не права. Я хочу понять, но пока не потрогаю все своими руками, видимо, не получится».
А между строк для Мей все звучало совершенно не так.
— Вот и объясняй сама себе теперь про сестренку! — в сердцах хмыкнула она, чувствуя себя влипшей в нечто внешне похожее на паутину из сладкой ваты, запуталась в ней случайно, не представляет теперь как выпутаться (и… только шепотом — возможно, не хочет выпутываться).

«Права тысячу раз ее Ольхен — Рита свалилась с иной планеты. С какой целью? Скорее всего из простого кошачьего любопытства. И обратила бы я на нее внимание, только если бы во всем мире исчезло все женское население, ибо Рита ну ни разу не героиня моих вполне себе приземленных желаний. Во-первых, она не одна, во-вторых, несерьезна, невыносима, как сквозняк, дующий в ухо с какой-то непонятной стороны из невидимой щели. Хочешь не хочешь, а свежий воздух получишь или в шапке сиди как идиотка! И как так у меня получилось вляпаться? Что это за паутина — я не знаю! Я не могу отвечать ей и не могу не ответить!».

Мысленно выкричав в пустоту шквал эмоций, погасив внезапный приступ странных, противоречивых чувств, Мей внешне осталась привычно спокойной. Сварила спагетти, открыла банку магазинного итальянского соуса и напомнила себе о том, что писать ночами посторонним несвободным женщинам вредит не только пищеварению, но и общему здоровью — как моральному, так и физическому, а потому ответ Рите подождет до завтра.
«И еще — Ольге вряд ли понравится идея со строймаркетом, хотя разумное зерно в ней есть. Рите действительно сложно ориентироваться, не зная материала на ощупь».

— Кстати… — хмыкая на перетекающие одна в другую мысли, словно спагетти в ее тарелке, Мей вернулась к присланным Верой снимкам. — Что ж там за ноу-хау было добавлено в раствор?
Существует мнение, что чувство композиции — это нечто врожденное, как музыкальный слух, например. Мей, однако, не исключает возможности данное качество приобрести, пусть даже долгими и упорными тренировками. Глядя на фотографии, сделанные Верой, Мей мысленно отмечает, что эта женщина в равной степени обладает обоими из вышеперечисленных качеств. Казалось бы, что такого сверхъестественного нужно знать или сделать, чтобы просто сфотографировать одну из стен городской квартиры? Но сколько Мей уже видела «гениальных» именно так, в кавычках, фотошедевров, слету опровергающих вопрос легкости подобного действия!

Фотография была похожа на иллюстрацию журнала времен восьмидесятых или начала девяностых.
— Скорее первое… — вслух соглашается с собой Мей, разглядывая в общем панораму и увеличивая отдельные части. Стопка книг, за которые Мей сегодня зацепилась и которые перебил своей неповторимой актуальностью комод, так и лежала на краю. Правда, сейчас она обзавелась еще бокалом бургундского — «именно такое вино ведь пьют из вот этих огромных, шарообразных?».

Мей увеличила «корешки» и в глазах запестрело от названий — «квантовая психология», «биоцентризм», «все хреново. Книга о надежде».
— Да тут винишком не отделаешься! Тут кое-что покрепче нужно! — хохотнула Мей. — И вот она серьезно все это читает? А с виду такая уравновешенная дама.

Подумав о том, что еще немного истории с Ритой — и ей самой понадобится схожий набор книг с чем-нибудь покрепче водки, Мей моет за собой посуду, складывает ее на место, вытирает руки бумажным полотенцем и подмигивает молчаливому, но очень внимательному собеседнику — пес все время находился рядом, лежал на привычном месте под окном и не сводил с Мей умных глаз.
— Вот ты мне скажи, друг любезный, — Мей, наконец, решает обратиться к беспристрастному, не замутненному человеческими заморочками, при этом без сомнения обладающему интеллектом и способностью к сопереживанию живому существу, — кто вообще сейчас нормален? Кого взять за образец, за эталон?
Из темных стекол ночного окна на Мей с Другом глядят их призрачные отражения, прозрачно намекая на психическое отклонение типа легкой шизофрении.
— Среди моих знакомых точно не найдется подобных, — рассказывает и псу, и отражениям Мей. — Они все отличные девчонки, мальчишки, собаки всех мастей, но слишком для идеала живые. Да и прикольные в своем несовершенстве.

— И она в том числе… — вспомнив совсем уже печальные события прошедшего лета, практически толкнувшие Мей в удивительно вовремя подвернувшуюся квартиру Риты (то есть не ее квартирку, конечно, но не суть), девушка сощурила глаза на прошлое, скрывающееся за темнотой ранней ноябрьской ночи, а потом выдохнув «к черту», погасила в кухне свет и отправилась в комнату — «спать пора, чушь несу».

Под стук колес Рита вспомнила переполох, возникший спустя несколько секунд полнейшего ступора после скромного «тук-тук-тук» в задернутое занавесками окно. Всех одновременно посетили общая догадка и общий ужас — «это Мишка! Наверняка пьян и он сейчас тут устроит!».
Но все оказалось еще «смешнее», когда, одернув занавеску, Саныч, мгновенно протрезвев, попятился — из-за окна на него смотрел собственный старший сын Витька.
Ничего необычного в мальчике — теплые куртка, шапка… разве только удивление, мелькнувшее в глазах, затем заливистый хохот и слова, скорее читающиеся по губам, чем слышные из-за толщи стекла — «Пап! Ну ты чего?!».

«Да ну вас к черту! — оправдывал позже свой детский испуг взрослый здоровый мужчина. — «Все ваше семейство ненормальное, и я с вами сам чуть не двинулся!».

А просто выпал снег. Тихо. Без бурь, ветров и предисловий.
Пока люди копошились ментально в своих серьезных житейских делах, первый снег в этом году терпеливо дождался, когда вечерняя тень укутает Городок, а затем лег ковром разом на все дома, скверы, школы, проспекты. Словно кто-то накинул шаль из белейших пуховых ниток, сплетенных в затейливый, как судьба человеческая, узор.

«Я ж не думал, что вы так перепугаетесь, — озадаченно разводил руками, поднимал могучие плечи и соболиные (хоть о мужских так и не говорят) брови в удивлении дядя Стефан. — Детям вон хорошо было, интересно, а вы уже слишком взрослые, чтобы оценить простые радости сиюсекундного. Ну вывел я ребятишек на первый снег посмотреть. И недалеко, надо сказать, вывел — всего лишь во двор. Чего так пугаться-то, Шепелев? Можно подумать, ты в детстве никогда не хотел пошляться ночью где-нибудь. Просто не помнишь. Заучил шаблоны и мыслишь теперь ими и детей собственных под те шаблоны стрижешь, а мир гораздо шире».

«В общем, нелегко иногда дается культурное слияние даже в рамках всего лишь двух разных семей одного народа-городка, а что говорить, когда таких переменных больше» — поддержала брата Диана Рудольфовна. Она в большей степени испугалась за гостей — взрослых Шепелевых. Уж больно у них был бледный вид. К причудам Стефана же давно привыкла. Тем более что ее любимый Паша частенько чудил схоже. «Может быть, потому я и влюбилась в него с первой такой непохожести на остальных? Это же тоже своего рода код, или если хотите — язык».

Звезд не было — был только снег. На земле тот, что успел ухнуть за три вечерних часа с наступлением устойчивой темноты, а в небе многие тонны будущих сугробов с заносами. И тот и другой матово серебрились в неясном свете фонарей спящего Городка. Выйдя вместе со всеми «потоптать ковер», Рита смотрела на скачущую вместе с мальчишками Соню (и на скачущего вслед за ними Шепелева-старшего, в котором тоже проснулся маленький сорванец). Глядя на них, Рита вспоминала, как еще совсем недавно, всего лишь полгода назад, в феврале, сидя на подоконнике в квартире Пал Юрьича и глядя на последнее предвесенее снежное безумие сочиняла дочке сказку про снежную королеву. Не такую, как у Андерсена. Ритина королева была вовсе не отмороженной злой волшебницей.

«Она оказалась живой, настоящей…» — стучат, перебирая километры пути, колеса поезда. Этот проходящий летит из самого Хабаровска, а все дороги ведут в Москву.

«Все мои дороги ведут к тебе» — сидя без сна, Рита гонит свои мысли далеко, опережая локомотив.
Про важные лекции она соврала. Она просто хочет провести двое беззаботных суток с любимой женщиной, со своим единственным на этой земле и во всей вселенной человеком.
«Прости, мама, но скажи я тебе эту правду, то даже ты со всей своей демократичной поддержкой в первую очередь укорила бы меня, что это время важнее провести с ребенком. Про то, что понесли бы остальные, я и думать боюсь».
«И отчасти я сама с вами согласна. Шла бы речь о какой иной матери, вот ведь ирония, я бы сама первая ее осудила».
«Я и себя осуждаю, но лечу к любимой сквозь почти ночь, почти утро против всяких моральных догм, принятых в данное время в данном обществе. Я и сама их поддерживаю, эти догмы. Но лечу…».

«Я люблю ее, мама» — пряча в сердце любимый образ, Рита сама не заметила, как уснула. Незамеченный ею пришел рассвет, разорвал в клочья снежные тучи, словно проверяя — не посыплется ли из них еще чего-нибудь? Но сюрприза не дождался, а потому разбросал их просто по небу, как капризный ребенок разбрасывает игрушки, и ушел, оставив включенным солнце.

Рита проснулась не столько от шума, сколько от ощущения суеты. Ей досталось «боковое нижнее». Вытянув ноги, прислонившись к покачивающейся вагонной стенке, размышляя о Соне, Ольге, маме и мироздании в целом, Рита так и проспала большую часть пути, да и теперь не торопилась вливаться в общую суетливую струю сборов перед неумолимо приближающейся столицей. Включила смартфон, не торопясь проверяла новости, сообщения. Ольча еще спит, Соня тоже видит десятый сон вместе с Дианой Рудольфовной, отчаянно крепившейся не зевать на внеплановой ночной прогулке, — «и Мей вчера так и не ответила…».

…легло тенью последнее замечание.

— Чай, кофе, печенье, шоколад, — нараспев в сотый раз произносит проводница, тащит свою ношу в виде магазинной продуктовой корзины.

Рита отвлекается от электронной почты, чтобы вежливо отказаться от проходящего мимо предложения. Проводница равнодушно воспринимает миллионный за рейс отказ и переключается на миллионное за рейс согласие, звучащее примерно так — «а у вас чай зеленый? Нет? Тогда мне кофе три в одном».

«Именно в этой композиции мы оказались там еще, в конце лета» — боясь себя обмануть, обмануться, Рита одновременно до дрожи боится правды — ее тянет против воли к холодной Мей. Она любит до умопомрачения свою Ольгу, но Мей… — непонятно зачем, с какой целью, откуда и как от нее мне избавиться, как выцарапать из памяти, из ощущений то, что не названо, не нашло еще определения и, может быть, даже не существует на самом деле, а лишь в моих ненормальных не фантазиях даже…
«Не знаю в чем».

За окном пробегают Мытищи, Тайнинская, Северянин.
«Северянки своим Питером заморозили те зачатки морали, которые мама кропотливо во мне взращивала, да всходы все же оказались слишком слабы».

«Я не люблю ее, — отвечает себе Рита прямо и честно на все без исключения бестактные вопросы, которые страшнее задать самой себе, чем кому-либо. — Я не хочу… хочу? — осколком в сердце входит догадка, отзывается странным чувством в пояснице. — Я примитивна, как кролик? Как… эта Катя Изотова, прыгавшая огородами до золотаревской кровати и обратно?!».

Правда, если только это она, оказалась неперевариваемой. Всерьез опасаясь, что ее стошнит от этой правды своей о себе, выйдя из вагона, Рита глубоко вдыхает не самый свежий, но холодный воздух сразу трех московских вокзалов, объединенных единой судьбой-площадью.

«Не может быть! — ревет на разные лады перегонами метропоезд. — Это все нервы и последствия психотравм, а я ничего такого не имела в виду. Я просто помогла попавшей в не самое легкое положение… хорошему человеку. Я бы для кого угодно такое же сделала. Хоть для той же Манки!» — очень честно врет себе Рита, и если бы не Манка, то почти уже поверила бы. Она хотела помочь Мей — факт. Она никому другому не предложила бы ночлег сама — и мат.

Убыстряя шаг, Рита почти бежит от метро через микрорайон к знакомому дому, подгоняет летящий вверх лифт и едва не падает в руки Ольге, заслышавшей нетерпеливое царапанье ключа в дверном замке.
— Наконец-то! — обе тонут в мыслях, запахах, ощущениях переживая друг друга. — Наконец-то. Я люблю тебя.

— …да не, мам, все нормально. Я Нельсона хотела спросить… — зажав телефон головой и плечом, Мей стягивает перчатки, аккуратно перехватывает аппарат рукой. — Чтобы фотку он одну посмотрел со старым ремонтом… а… в гараже? Ууу…
По выражению лица Мей можно было подумать, что отчим ее оказался на Луне или где-то на околоземной орбите, откуда теперь вернется не раньше, чем рак исполнит арию о дождях, идущих исключительно четвергами.
— И давно это с ним? — не успевая скрыть досаду, Мей неосознанно переходит на тот самый черно-ироничный тон, который дома не приветствуется, и тут же получает назидательное — «матери не хами!».

— Хреново, — Мей пропускает мимо ушей назидание. — А я так на него рассчитывала…
Ее голос в этой части квартиры, превращенной из двух комнат и коридора между ними в одно большое пространство со странной геометрией, даже негромкий за счет повышенной акустики звучит резче.
— Против Нельсона в этом деле даже гугл мне не помощник… нет, мам, это не тот, про кого ты подумала… и нет, не этот. Мам, гугл он вообще не человек… может, сходишь в гараж, а?

Выслушивая развернутый ответ на свой последний вопрос, подробно повествующий о святости личного пространства (в данном случае им выступает гараж) вкупе с личным временем и прочая, и прочая, Мей без интереса взирает на окрепшее за окном утро, на гонимые холодным ветром по холодному небу солнечные облака и спешно придумывает контраргументы; правда, ни один пока не показался достаточно убедительным, а затем неожиданно мама в своем запутанном монологе убеждает сама себя сходить и помочь.
— Да, да, — офигев от внезапного счастья, дочь горячо поддерживает. — Убедиться, что твои знания востребованы и настолько ценны, что приходится нарушать даже такое священнодействие…
Мей умолкает, успевая на этот раз проконтролировать поток нелюбимой и не понимаемой мамой иронии.
— Мам, я серьезна как никогда, — действительно серьезно отвечает на подозрительное «ты издеваешься?».
— Мам, там, в квартире очень хорошего человека осыпалась доисторическая штукатурка из серии «сделай сам и забудь, как ты это делал», а квартира съемная, а человек очень душевная женщина, учительница… представляешь, сколько ей насчитают в оплату здесь?

Про учительницу Мей нагло сочиняла на ходу, зная мамину слабость и жалость к этой «героической» профессии. «Книжки, опять же, на тумбочке» — услужливо подсказывало подсознание.

«Ладно, схожу я» — сдалась мама в далекой ленинградской области. Мей воспряла духом и уже веселее посмотрела на странный «экран» — кусок стены, освещенный прожектором, идеально ровный и супер-идеально-гладкий.
— Здесь? — Мей повторила за мамой вопрос, давая себе фору на осознавание. — Аа, в этой квартире… еще пару месяцев…
— Да им просто пса не с кем оставить было, а ремонт так, прицепом, — негромко рассмеялась Мей, — шучу. Но пес да, тоже присутствует, угу.
— Потом? В Питер домой… да, там квартира ждет… да не, дождутся. Там еще не все дорисовано… м? не, не я, дизайнер свой. Нет, не Манка. И да, конечно же я планирую взяться за ум, стать кем-то, а не всю жизнь красить чужие стены, как мой бестолковый отчим. Мам, давай ты как-нибудь мне мужа своего добудешь к телефону, а за жизнь мы потом поговорим? Хорошо. Жду, — произнеся последнюю фразу обжигающе-холодным тоном, Мей дождалась отключения связи и с шумом выдохнула. Диалоги с родительницей почему-то никогда не даются легко и это константа.

«Фиг с ним» — Мей прячет смартфон в карман, критически еще раз осматривает освещенный прожектором фрагмент стены. Здесь по задумке хозяев должна «нарисоваться» вставка самой капризной из декоративных покрасок, остальное пространство займется рельефной штукатуркой и еще одним способом покраски. Мей к этому шедевру стену только готовила несколько дней, и вот когда она собралась приступить вплотную, посыпались — мама, Нельсон, шабашка… в другом порядке, но не суть.

— Фиг с ними, — вслух повторила Мей, сама себе напомнила, что в три у нее встреча в строительном с «обеими Кампинскими», а до этого еще Друга нужно выгулять и самое главное — создать на экране стены эталон совершенства, что, впрочем, тоже не один день займет.
Ответ Рите Мей написала в шесть утра, справедливо полагая, что в такое время в субботу утром не спят лишь сама Мей и ее родезийский друг, что пока Рита получит, прочтет, обдумает и напишет ответ, наступит по меньшей мере вечер, если вообще не завтра (к любимой же она едет или как?!), но здорово просчиталась. За что корила себя с самих шести утра на все известные лады.
Вообще, пора бы уже привыкнуть все касаемое Риты переворачивать с ног на голову. То есть прикидывать, как в той или иной ситуации поступят «нормальные» люди и делать так, как им даже в голову не придет поступить.
Там, где Мей в ответном послании расплывчато предположила, что в магазине может не оказаться в наличии нужных им образцов, Рита прочла как — «конечно, давайте поедем и все узнаем вместе на месте!». И вот теперь нам всем троим предстоит радостно шастать между витрин с псевдолепниной, болтать ерундой.

Держа в голове «картинку» того, как должно все сложиться в итоге, Мей не торопясь создает на стене хаос. Такой же хаос в ее мыслях вызывает своими действиями зеленоглазое безумие по имени Рита.
«Она сама-то хоть понимает, как идиотски мы с Кампински будем себя чувствовать? Или, может быть, расчет как раз на то самое и ей просто нравится пощекотать нервишки?».

Первую в своей жизни «декоративку» Мей нанесла на заляпанную стену угла комнаты, отгороженного от остальной комнаты старым как мир, шифоньером и именуемое ее личным творческим пространством. Было тогда Ленке лет девять, а вместо всяких затейливых красок, шпаклевок и прочего — изрядно подсохшая гуашь и горячее желание творить.
Мама не оценила явного таланта дочери, а отчим предложил сделку в походе на следующую шабашку — Мей выгораживает «основное время», которое вместо работы Нельсон просто проспит в своем гараже, а он в ответ научит ее как растянуть малое количество гуаши на гораздо большую площадь стены.
Это была шутка и одновременно правда. Нельсон обладал тем чувством юмора, которое мать Мей не только не понимала, но и терпеть не могла и, наверное, поэтому относилась к нему со всей серьезностью. А вот девчонке в этом мамином ухажёре нравились как раз исключительно его шутки, манера их высказывания, все остальное бесило и раздражало.

Отца Мей почти не помнила. Гораздо ярче вспоминалась квартира со множеством самых разнообразных жильцов из дверей в захламленном коридоре, где никогда не было тишины, и на контрасте с квартирой старинные «казематы» музея, в котором работала мама, где тонули любые звуки, свидетельствующие о жизни на земле. Нельсон однажды пришел в тот музей с бригадой реставраторов и остался в жизни матери Мей и самой Мей, бывшей тогда еще Ленкой-первоклашкой, по сей день. И если вдаваться в еще большие подробности Ленкиной биографии, то справедливости ради нужно отметить, что звучное, полюбившееся прозвище совершенно случайно дал ей он же — Нельсон. Притащившись вместе с матерью в школу на выставку всевозможных детских поделок (наверное, хорошего родителя изображал), долго с усмешкой разглядывал в основном рисунки, а затем глубокомысленно заметил, что — «стоящего здесь немного и те нарисовал какой-то китаец Меи».
«Во дура-ак, — покачала головой девчонка. — Это ФИО — Марке Елена Игоревна».
Нельсон (и почему его всегда все звали только по фамилии?) изобразил удивление и добродушно хохотнул — «так это ты, что ли? Здорово ты рисуешь!».

— Нда, неплохо, — бурчит сейчас Мей, выводя далеко не первый стенной шедевр в своей жизни. «Работать» с Нельсоном в детстве ей до безумия нравилось — во-первых, куча свободного времени, во-вторых, полная свобода творчества без оглядки на перепачканные руки или одежду, в-третьих, довольно интересные компании частенько сменяющихся «коллег» Нельсона — какие-то странные художники, музыканты «в завязке», «шабашники» с хитрыми глазами и часто заразительным смехом. Все вместе они из настоящих развалин и старых квартир создавали нечто прекрасное и при этом, в отличие от чопорных дам с маминой работы, не причитали укоризненно по любым незначительным поводам — «ну ты же де-е-евочка! зачем ты туда влезла?» или «посмотри, как ты перепачкалась». Ленка вообще в то время не особо делила мир на мальчиков и девочек. Она была Мей и занималась тем, что ей нравится, а если кому-то что-то в ней или ее деле кажется не совсем правильным или неподходящим занятием, значит, он сам дурак и пусть пролетает мимо.

Второй Ленкиной страстью в подростковом уже периоде, когда весь непростой, но хотя бы понятный до этого мир смешался в первозданный, тревожный хаос, стали собаки.
Вернее, сначала это была серьезная девчонка, пробегающая по утрам с собакой мимо крайнего Нельсоновского гаража куда-то дальше в лесополосу, за которой (Мей позже узнала) всегда находилась кинологическая школа.

Смешно сказать, но Мей тогда сама не могла понять, кто или что ей больше нравится — серьезная девочка в кепке или то, как бестолковые, но милые щенки под руководством ее и главного тренера становятся «толковыми». Это особенно поражало. Словно что-то расплывчатое обретает форму, рассеянная во все стороны сразу энергия обретает вектор, безумие — разум. Как раз то, что во внезапно взорвавшемся на странные ощущения, чувства и непонятные желания мире Мей смертельно недоставало — порядка, определенности.

Юля к новой курсантке (Мей умудрилась каким-то чудом попасть в «собачью» школу) присматривалась словно к незнакомой породе, по признакам говорящей о том, что прогресс в изучении и дрессировке может быть и немалый, но нужно много работать.
Они и работали позже, прогрессируя вместе словно сиамские близнецы, сросшиеся сердцами и душами, но сначала было подозрительное мамино — «что за странная подруга? Что еще за «собачья» школа? Тебе из общеобразовательной диплом красный нужен, а не филькина грамота кинолога.Так тебя с ней ни в один ВУЗ не примут. Ты вообще о чем-нибудь думаешь?!» и Нельсоновское многозначительно-непричастно-издевательское — «наш Костик, кажется, влюбился, кричали грузчики в порту…».

Мурлыча на память мелодию, от которой когда-то впадала в бешенство, а теперь часто приходящую с творческим воодушевлением, Мей словно парит — выводит странный объемный рисунок. Будто расчищает морок стен открывающимся видом в параллельный мир, не совсем еще поддающийся привычным человеческим определениям, но в чем-то неуловимо узнаваемый. Неясные тени, словно блики на воде, или взгляд из-под воды, или город за романтической пеленой дождя… или тайна дня за предутренним туманом. Этот рисунок, как психологический тест или улыбка Джоконды — каждый раз будет притягивать взгляд и казаться чем-то иным, нежели прежде.
— Ребят, вы сами так хотели, — предельно точно выверяя мазки хаоса, Мей спокойно двигается к завершающей на сегодня части. Дальше будут второй слой, несущий свою нагрузку, и третий — закрепляющий.
«А знаешь, все еще будет» — пела женщина с пластинки в коммунальной квартире. Малюсенькая Леночка следила за солнечным зайцем, ползущим по живописной стене общей кухни, бывшей когда-то чем-то графским, затем пролетарским, затем…

— Не, ну они там вместе спать легли в гараже? — останавливая неконтролируемый поток памяти, Мей достает смартфон, который будто только этого момента и ждал, чтобы разразиться входящим от Риты.

— …я аж похолодел. Кричу — это Мишка! Мишок это! Я же тебе писал, я был уверен, что ты… — разгоряченный употребленной еще до завтрака настойкой, предусмотрительно припрятанной заранее, красный, будто только из бани, кричит Шепелев, жестикулирует, выкатывает глаза. Он всегда кричит, когда пьяный рассказывает о чем-то наиболее значимом или интересном. Обычно спокойный, словно отгороженный от мира надежной стеной непричастности, выпив, Шепелев изо всех сил крушит стену изнутри, несет себя людям, едва не закидывая их в своей горячности обломками той самой невидимой стены. Сейчас Санычу не терпелось поведать свояку о неожиданно ярких событиях дня вчерашнего, начиная со встречи с Ритой, Соней и «твоей бывшей тещей» в торговом центре, включая вечер в «самом гостеприимном доме Городка» и захватывая часть ночи, когда «хорошо сидели» здесь, за этим же самым столом, а дядя Стефан вывел ребятишек из числа не спящих к тому позднему моменту смотреть первый снег.
— …а потом мы все рванули… я даже стул уронил, а там Витюха! Представляешь? Он стучал и стоит, как блаженный, лыбится, и снег на него падает…

Сейчас за столом самого гостеприимного в Городке дома сидят трое — раскрасневшийся и не замолкающий ни на минуту в своих впечатлениях Шепелев, его жена Света (недоспавшая и мечтающая поскорее уже оказаться в доме собственном) и ее брат — Миша Золотарев, герой практически любой Шепелевской байки. Правда по лицу самого Золотарева сейчас легко можно догадаться, что данный факт давно ему не льстит. На столе переходящий из часа в час завтрак — это когда часть хозяев дома поели раньше и уже куда-то разлетелись по своим делам, другие еще спят по своим комнатам, а текущие перекусывают чем-то из приготовленного предыдущими, по желанию добавляя свое.
— Спасибо, что приехал, — вполголоса благодарит сестра (она по-быстрому приготовила творожную запеканку, рассчитывая не только на своих детей, а как минимум еще человек на шесть), — а то сам видишь, куда ему за руль. Где только прятал, дурак.
Никогда не кашеварившая здесь, Света тем не менее удивительно вписалась в новый интерьер, будто всю жизнь прожила в старом доме и приготовила в этой самой кухне не один разносол.
— Цыц, женщина, волос длинный — ум короткий! — пьяно спотыкаясь на некоторых буквах, Шепелев выводит все-таки нелегкую фразу до конца. — Где надо, там и спрятал. Выходной у меня! Имею право!
— Твою налево! — страшно рявкает на него Светлана. — Дома у тебя будет выходной, а здесь мы в гостях, так что веди себя прилично! Иди пацанов собирай! Живо!

Выпроводив мужа (Мишка поддержал сестру словами — «давай, Саныч, по дороге дорасскажешь»), Света возвращается к брату, останавливается у стола и, скрестив руки на груди, некоторое время глядит сверху вниз.
— Достали меня его идиотские шутки, — Миша отвечает сестре таким же тяжелым «фамильным» взглядом. — Я не знаю, как ему объяснять, что это нифига не смешно и вообще. Конечно, если с утра начинать бухать, то никаких мозгов уже не осталось.
— А с каких это пор ты сам такой правильный стал, что других учишь, что говорить и когда за стол садиться? — Света тоже зла на мужа за пьянство, но при этом считает лишь себя вправе обвинять и осуждать его, а никак не братца, который сам не так давно чудил похлеще простодушного Саныча. — У родителей не появляешься, Сонечку на выходные, даже когда предлагают, не забираешь. Ты, кстати, знаешь, что она здесь сейчас и гостить у меня будет? С пацанами вчера зацепилась в Эдельвейсе.
— Про это мне уже муж твой все уши прожужжал, — отвечает Миша. Удивительно, какой «гороподобной» стала его сестра, а он и не заметил, как она выросла в две Нины Андреевны. — «Или мать такой была, когда меня со Светкой на свет только произвели?».
— Хорошо, Свет, — Миша неожиданно мирно, примирительно поднимает руки. — Это очень хорошо. Ты права. И привези ее к родителям обязательно — я тоже подойду. Сегодня-завтра всех на потом задвину. Свет, ты… права.

Она ожидала протестов, ответных обвинений, но никак не вот этого согласия и выглядела теперь, будто родной брат саданул ее по голове чем-то очень тяжелым — «или это не брат, а неизвестный мне человек?».

Миша с тихим вздохом поднял глаза на обомлевшую, потерявшую дар речи сестру. Еще секунду назад она готова была казнить без права на помилование, а теперь зависла.
«Умный все-таки черт Христенко!» — трепыхнулось в Золотареве.
— Мне нужна твоя помощь, — негромко и как-то устало произнес он. — Я натворил всякой дряни. Да, я был неправ и постараюсь исправить, но без тебя никак не получится, Свет. Наша семья разваливается и только ты сможешь объединить нас. Больше некому, кроме тебя.
Выдержав паузу, в которой где-то из глубины дома слышны далекие голоса его обитателей, Миша продолжил.
— Я давно хотел с тобой поговорить, но не знал, как подступиться. Не поверишь — мне страшно. Не могу я еще и в тебе ошибиться. Это будет полный крах. Но мне, кажется, ты сейчас единственная из нас всех, кто не потерял разум.

— Не льсти, — обретая дар речи, уже беззлобно отмахивается Светлана. — Говори по существу.
Она садится напротив, а Миша отклоняется на спинку стула, разводя руками.
— Ты меня прямо врасплох застала. Даже не знаю с чего начать.
— Давай с главного, — решает за него Света. Она всегда деловито-собрана, а сегодня с утра, разозленная глупостью мужа, готова сорваться в бой, необходимый для сброса лишней (дурной) энергии. — Я слышала, ты написал заявление. Ты понимаешь, что отца это убивает? Он Компанию всю жизнь строил ради тебя.
— Не надо, Свет, повторять мамины слова, — отмахивается Михаил. — Отец ее строил потому, что ему интересно было и нравилось этим заниматься. Это была его война, его игра. Он даже матери не изменял никогда не из высоких моральных качеств, а просто ему Компании хватало во всех отношениях.
— Миша, — предостерегающе рычит Светлана.
— Да ладно, — совсем как в детстве хмыкает младший брат. — Мы уже не маленькие и давай называть вещи своими именами без вот этих вот игр в приличия.

— И что? — частично согласна сестра.
— Из Компании он не хочет меня отпускать сейчас, потому что, опять же, думает лишь о себе. Не о том, хочу и хотел ли я хоть когда-то быть инженером, замещать его. Я лишь штафирка в его глазах. Понимаешь? Не человек, не личность. Я шахматная фигурка под названием «сын». И они играли нами в свои игры — моя бывшая теща своей дочкой, отец мной. Ритка, не поверишь, но она мне глаза открыла — мы с ней похожи до идиотизма в этом положении. И я, и она — каждый делал то, что положено, только в итоге она оказалась смелее или глупее. Там, где я со всем своим разумом пикнуть боялся и просто глаза закрывал, она разъебала все к херам и строит теперь что-то новое, свое. Не понимаешь?
Мишка с какой-то внутренней болью, с невероятно горячей надеждой, как никогда не глядел на сестру сейчас, смотрит прямо в ее душу. И там, где Света отмахнулась бы раньше, она просто удивленно произносит.
— Ты… сейчас ее оправдываешь, что ли?

Брат пожимает плечами, опускает взгляд, растерянно волоча им по столу.
— Выходит так. Не то чтобы оправдываю, но я просто понял, почему она поступила так. И еще, конечно, очень зол на нее, но, блин — я ей восхищаюсь.
— А она, между прочим, выглядит сейчас намного счастливее, чем с тобой, и только щебечет о своем Питере, проекте, квартире, — со странными нотками злорадства отвечает Света. — На права вот сдала, машину водит.
— Молодец, — без капли зла отвечает брат. — Но мы ушли с тобой в другую степь. Давай про отца и Компанию.

— Я не могу и не буду в ней больше работать, — Миша произнес серьезно, спокойно, железобетонно. — Инженер из меня так себе. Руководитель? — он критически скривил губы. — До отца или даже Алешина мне как до луны в неудобной позе и что мне после этого там делать? Бояться каждый раз, что от встречи со мной у таджички выкидыш случится и меня же потом обвинят? Я был дурак во многом, Свет, но я не идиот. Я не могу тупо время отсиживать и за проект обидно. Ты ведь не в курсе, но я миллион раз отцу предлагал такие «Северо-Запады», а он и слушать не хотел. Конечно, что там дите неразумное лепечет. Нужно было появиться бронебойной «дочери адмирала», чтобы папа слегка задумался.
— А про нее это правда? — Света вставляет свое слово в Мишкин монолог.
— А ты еще сомневаешься? — удивляется брат. — Мне отец сам подтвердил, когда я его напрямую спросил.

Его ответ неожиданно родил паузу. Света опустила глаза, обдумывая услышанное. Мишка тоже не сразу смог сообразить, что говорить дальше.

— Отец считает, что ты бросаешь Компанию ради политики, — глядя на брата исподволь, сообщает сестра. Она не спрашивает, но вопрос читается во всем ее образе, а Мишка не отвечает, скорее жалуется.
— Ну… если отцу так спокойнее, пусть валит все на меня… а политика? Не на базар же мне идти торговать.
— И Христенко здесь ни при чем? — голос Светы крепнет подозрениями.
— Тебе бы в полицию идти работать! — усмехается брат. — У них была бы стопроцентная раскрываемость!
— Обойдутся, — отрезает Светлана. — Меня чужие не касаются, а вот ты не уходи от вопроса.
— Он очень даже при чем, — соглашается Миша. — Ему здесь человек свой нужен, которого он в любое время в Москву потом подтянуть сможет. И пацанам твоим, когда подрастут, больше пользы от дяди-депутата будет, чем от дяди-уголовника, как думаешь?
— Думаю, что говоришь ты уже как политики, — вздыхает сестра, — красиво, не подкопаешься, а все равно где-то рядом подвох.

Миша улыбнулся как доброй шутке, посмотрел на часы.
— Хочу еще с бывшей тещей поздороваться, — ответил он взгляду сестры. — Она еще здесь? Не знаешь?
— Если машина Пал Юрьича у ворот, то еще здесь, — Света поднимается из-за стола, окидывает хозяйским взглядом оставляемый после себя участок кухни — чтобы все было чисто, опрятно, как и полагается быть после хорошей хозяйки.
— Давай я тогда Диану поищу, а ты своих поторопи и поедем. Соня у тебя, значит, будет сегодня? — Миша поднимается следом. Света отвлекается на него, как отвлеклась бы на вопрос одного из детей.
— Да. Сейчас домой к нам, а позже пешком придем к родителям.
— Я тоже буду, значит. Там в толпе, может быть, она перестанет на меня смотреть волком.

Временно распрощавшись с сестрой, Миша отпускает ее на поиски мужа, наверняка пополняющего где-нибудь свой внутренний алкогольный резервуар хорошего настроения, а сам двинулся в анонсированном направлении. Он примерно представлял, где сможет найти Диану Рудольфовну. Павел Юрьевич тоже здесь уже был, и вместе со старшим сыном дяди Стефана эти трое сидели в мансарде — единственном из всего дома месте, разрешенном для курения.
Павел Юрьевич дымил неизменной своей трубкой, Ян Стефанович (этот старше Мишки лет на десять, а с бородой смотрится еще взрослее), сигарой, а Диана Рудольфовна…
— О-ла-ла! — изобразил удивление Михаил на тонкую сигарету в длинном, старомодном мундштуке в пальцах женщины. — Я и представить себе не мог. А вам идет!
— Михаил. Утра, — пробасил Ян. Он стоял перед четой сидящих в креслах Афанасьевых и то ли только пришел (хотя, судя по его сигаре, вряд ли), то ли собирался в скором времени уходить, но скорее всего о чем-то повествовал своим собеседникам и по обыкновению не мог спокойно сидеть на месте, расхаживал по комнате.
— Доброе, — поддержал Золотарев, изо всех сил удерживая на лице маску «доброго Миши», так удачно сформировавшуюся в процессе беседы с недалекой своей сестрой. — Я извиняюсь. Я просто хотел поговорить с Дианой Рудольфовной о Соне. Света рассказала мне о вчера…

— Ну, если сигарный дым не нарушает вашей внутренней гармонии, — Ян сделал приглашающий жест, — то прошу к нашему камину. Или вы предполагали приватный разговор?
— Нет, конечно, — Миша приблизился еще на два шага и не удержался. — У вас тут прямо как с картинки про «Россию, которую мы все потеряли», про высокое дворянское общество. Не хватает еще шпаг в углу.
— Мы люди мирные, Михаил, прошу, — Ян без усилий легко придвинул гостю довольно большое деревянное кресло, затем себе.

Диана Рудольфовна красиво, почти картинно курила. «Наверное, в этот момент она наслаждалась своей порочностью?» — думал Мишка, пряча усмешку глубоко.
— Я хотел извиниться, — начал он с места в карьер, как только суета рассаживаний улеглась, — что недостаточно внимания уделял вашим сообщениям и… мне просто нужно было прийти в себя после всех тех событий. Другой бы вообще спился!

Не отвечая ни слова, но внимательно слушая Михаила, каждый из троих подтвердил полученный посыл — Диана согласно покивала, Пал Юрьич многозначительно выпустил струю дыма, а Ян, напротив, затянулся так, что огонек его сигары мигнул красным.

— Я не мог в том состоянии забирать дочь. Вы же сами понимаете. Хватит того, что мы наворотили до, — Мишка представил вдруг, что сейчас он находится перед каким-то легендарным собранием промышленников, которые смело меняли мир первыми дирижаблями и паровыми машинами, исследовали всякие белые пятна на картах планеты и творили историю каждым словом.
«Теперь пришло мое время ее творить!» — воодушевленный этой мыслью, Миша неожиданно для самого себя толкнул речь о том, что «был не прав, но не со зла, что он теперь в процессе осознания, взросления и очень надеется на поддержку уважаемых, пусть и не документальных теперь родственников».
— Хотим мы того или нет, но Соня объединяет всех нас и этого не изменить. Я никогда от нее не откажусь — она моя дочь, и я ее очень люблю. Она ваша внучка и думаю, вы ее любите не меньше моего. Рита ее мать. Даже Кампински, прости Господи, но кровно-родная ей тетка через пятое колено. Вот уж ирония судьбы!

— Какой ты помощи хочешь? — впервые за все время их странного для Миши разговора произнесла Диана. Миша встретил твердый, как базальт, взгляд удивительно черных глаз. Его дочь Сонька унаследовала эти чертовы глаза от своей бабки, но, черт возьми, что-то в них есть притягательное, демоническое!
— Поддержки, — мягко исправил Михаил. — Понимания. Я не хотел бы терять контакт ни с вами, ни с Соней. Вижу, что все идет к тому, но, надеюсь, еще не фатально. Еще можно что-то исправить, если взяться с обеих сторон.

Почти костюмированное шоу, в которое Миша угодил, подразумевало в этом месте истинно МХАТовскую паузу с многозначительными взглядами, красивыми клубами табачного дыма, а затем неспешный и такой же полный знаков разговор дальше. Но из глубины дома даже до сюда стали долетать разгневанные тирады Светланы, поэтому на части вторую и третью «сигарной беседы» Миша никак не мог пойти — «иначе сеструха разнесет их уютный мирок в хлам, а заодно прикончит собственного муженька. Хоть и Санычу фиг что сделается, но репутацию они мне здесь подпортят окончательно».
— Моя сестра, — как бы извиняясь, произнес Миша. — Я приехал отвезти ее с семейством домой. Вы ведь не против, если Соня поедет с нами? Света рассказала мне о вчерашней встрече в Эдельвейсе.
Разумеется, о договоренности Светы с Дианой Мишка знал, но решил, что будет лучше еще раз спросить самому и тем самым подчеркнуть важность мнения бывшей тещи. Хотя некоторые опасения все же зацарапались где-то в уголке сознания — «а вдруг сейчас именно мне она и откажет? Скажет, мол, я столько раз звонила и писала, а теперь все…».
— Конечно, — Диана положила на пепельницу конструкцию сигарета-мундштук, встала. — Идемте, Михаил, я провожу вас, поцелую внучку. Соня пробудет в Городке аж до следующей субботы. Так что у нас всех будет время сделать шаги навстречу.

Когда Миша поднялся следом, они с Дианой оказались почти лицом к лицу, а Ян и Пал Юрьич продолжали дымить своими табаками и наблюдать.
— Расцениваю это как шаг первый с вашей стороны, — Миша постарался изобразить светскую улыбку, а потом продолжил просто, как раньше, по-своему. — И поверьте, я не подведу вас.
— Идемте, Михаил, — помолчав, повторила Диана.
— До встречи, — попрощались Пал Юрьич и Ян, а когда закрылась дверь и шаги уходящих стихли, когда клубы сизого дыма несколько раз после рождения растворились в снежно-утреннем призрачном свете, первый отнял от губ свою трубку и задумчиво произнес:
— Миша выглядит повзрослевшим.
Мысленно повторив свою фразу еще раз и словно оглядев ее со всех сторон, Пал Юрьич наконец поглядел на Яна. Тот пыхнул сигарой, усмехнулся дымом и словами:
— Да, детство кончилось. Он научился врать.

…стань моим отражением, глядя в клочок спины, между лопаток, где распускаются крылья…
Прикрыв глаза, Ольга чувствует себя заново нарисованной — пальчиками Риты, легким касанием, словно пунктиром по тёмному шелку наступающих сумерек. Вытянувшись во весь рост, она лежит на животе, обнимает подушку.
Набросав рунами предсказание, поставив на пояснице дату и подпись, Рита легла, прижалась щекой к плечу любимой, обвила ее тело руками, ногами — не выпутаться.
Впрочем… у Ольги нет такого желания.

…а если есть, то иное.
Спать, растворившись в океане нежности и истомы.
Стать чем-то большим, чем ограниченная контуром тела жизнь, но не превращаться пока в вечность. Вот он пульс всего человеческого — схождение в единой точке сознания взаимоисключающих линий, где начало и конец всегда едины. Точка недеяния.

…щелчок.
Медленный свет… Ольга почти физически чувствует его, стихийно заполняющего пространство кровати, тире, «чердака». Частицы, становясь волной, разливаются (рассыпаются?) по теплу одеял, бьются в контуры стен и, не пробивая их, остаются рисунком причудливых древесных линий.
Рита, потянувшись, сонно щурится, не торопясь просыпаться, прячется от всепроникающего света.
— Н-ну, зачем-м… — она то ли змея, то ли кошка. Лениво расслаблена.
— Солнце уже село, пора вставать, — шепчет ей в ушко любимый голос, прекрасно осознавая последствия — как щекотка мелкими шажками цепко пробежит по позвоночнику вниз и покалывая, рассыплется где-то в крестце, а Рита извернется, явится из одеял атлантидой…

— Ты с ума сошла, — проснувшись окончательно, она пытается сообразить, который сейчас час. Закинув голову, выглядывает в темную комнату, в широкое окно, одновременно являющееся стеной — за ним вечер переливается россыпью окон-огней в домах напротив. Вечер?
Любуясь происходящим — тем, как свободно, доступно в ее постели раскинулась Рита, как свет ночника бесстыже резвится на ее животе, Ольга ревниво отбирает игрушку у света, накрыв Риту собой. То ли с шумом, то ли с мурлыканьем выдохнув, та целует Ольгу за ушком. Прижатая к кровати накрепко, почему-то кажется особенно иллюзорной.
— Если ты только подумаешь мне изменить. Я убью тебя, — слишком громко произносит голос, живущий в сознании Ольги, Рита в ее руках разливается терпким дурманом.
— Что за странные мысли? — в ответе сонная страсть, легкое удивление, удовольствие…
Прикусив мочку уха, Ольга едва не рычит от взбесившейся собственной крови.
— Действительно странные, — голос ее так глубок и низок, как нарастающий издали гул приближающегося урагана. Никогда она не испытывала такой ревности, дичайшей страсти.
— Я люблю тебя, — смеясь, Рита тычется носом, губами в шею Ольги, дразнит теплом, превращающимся в жар, разливающийся по телу сверху вниз.
— Чер-рт… — шипит Ольга, обжигаясь. — Похоже, что я тебя тоже…

Один аппетит, утоляясь, неизменно влечет за собой другой — после секса всегда очень хочется кушать.
— Прости, но там, кажется, ничегошеньки, кроме… — подперев голову рукой, Ольга целит еще туманным взглядом в сектор кухни, поблескивающей из темноты никелем ручек или чего-то иного — «я не помню и это неважно…».
— Ка-ак? — Ольга чутко угадывает просыпающуюся дикую кошку в голосе Риты и предвосхищает ее бросок.
— Не хотела быть скованной условностями холодильника. Поехали, р-радость моя, выберем что захочется и возьмем две.
— Или два? — потешается Рита, принимая игру в свободу, а может быть, и не игру больше вовсе.
— Или десять… — упав на спину, Ольга потягивается, а затем рывком поднимается, тянет Риту за собой.

Голышом спускаются вниз, выкручивают жалюзи, ищут съестное в секторе кухни, но находят постоянно лишь губы друг друга.
— Так никаких сил до понедельника не останется, — целуя Риту, голодной зверюгой урчит и одновременно хохочет Ольга.
— Нда, пожалуй, — в ответ хмыкает Рита, заглядывает в холодильник, где даже приличной мыши веревку натягивать не с руки (не с лапы?), ибо кроме позавчерашнего листика салата и склянки с йодом (интересный набор!) в нем больше ничего нет.

Сборы не занимают много времени — джинсы, худи, кроссовки, на шею — шарф, на плечи — куртку.
— Трусики не забыла? — в лифте, спохватившись, провокационно уточняет Рита. Ее глаза блестят тем шальным блеском, от которого у Ольги за спиной в полнеба распахиваются нарисованные крылья.
— Ты выглядишь так, будто тебя из кровати только поесть ненадолго отпустили, — Ольге нравится хаос спутанных ею же кудрей любимой.
— Ну что поделать, если ты даже лимоны все съела, — Рита встряхивает волосы. Лифт замедляет падение.

— Давай ты, — Ольга отдает Рите ключи. — Только машину мне не разбей. Будет жаль. Она мне нравится.
— Ты с ума сошла? — легкий испуг в глазах Риты. — Я по Москве…
— Ну, когда-то же нужно начинать, — Ольга идет к пассажирскому переднему. — Самое время. Откроешь мне?

Рите ничего не остается, как отключить сигнализацию, сесть за руль.
После учебной это уже вторая машина — первая была вчера. Разница между всеми тремя колоссальная — маленький, проворный «саабик», тяжелый во всех отношениях додж с механическим переключением передач и вот теперь изученная с пассажирского кресла ауди.
— Ну, хорошо, — Рита вставляет ключ в зажигание. — Если что, то ты сама напросилась, так и знай.
— Ах-ха, — хмыкает Оля, словно только этого момента ждала. — Давай, жми. И побыстрее, иначе я тебя сейчас съем в самом прямом кулинарном смысле.

Дневной снегопад они проспали вместе с последствиями, поэтому о нем даже не догадываются. Признаться, по приезде, рано утром, Рите показалось, что снега в городе гораздо больше, а теперь одиннадцать вечера — улицы чисты, не осталось и намека.
— Куда едем? — аккуратно покинув подземный паркинг, Рита осторожно вывела машину на проезжую часть. Воздух ей показался кристальным — настолько чист и прозрачен.
— А давай просто вперед. Покатаемся и куда «глаз упадет», там и сядем, — предложила Оля.
Соглашаясь, Рита бросила на подругу быстрый взгляд и поторопилась вернуть его обратно на дорогу, будто велосипедист, боящийся потерять равновесие.

Оно, впрочем, было уже потеряно сегодня после странных слов ревности и до сих пор до конца еще не восстановилось. Будто ревность бывает разных видов и эта сегодняшняя относится к сорту еще не испробованных на вкус.
«Или, скорее, это новый штамм вируса, от которого пока нет вакцины».
— Непривычно… — вновь делится впечатлениями Рита (молчание нервирует ее больше, чем любые гипотетические дорожные сложности). — Я на твоем месте, ты на моем. Хотя, все не так страшно.
Она улыбается и надеется, что голос не выдаст внутренней дрожи, а если выдаст — то будет всецело оправдан первым почти сольным выездом в город.
— Не представляешь, сколько я об этом лет мечтала! — и это правда.
Ольга улыбается в ответ, включает негромко музыку, а потом, расслабленно откинувшись в своем кресле, смотрит куда-то вперед.

«Она сегодня ведет себя очень странно» — медленно растущая в душе паника подгоняет Риту сильнее выжимать газ. На маленьких неровностях дороги страхи подпрыгивают в животе маленькими гирьками и катаются там в темноте.
— Осторожнее, — помолчав, произносит Кампински. — Не стоит так здесь разгоняться и да, мне тоже непривычно… — из-за интонации, словно оборвавшейся на взлете, Ольгина фраза звучит неоконченной, но и продолжения явно не предполагает.
— День сегодня какой-то… — Ольга мысленно сама ищет тот камень преткновения, через который все устремилось кувырком. — Алька виновата. Точно! — с усмешкой озвучивает адрес, куда направлять претензии за бестолковые сутки.

— Вон на том перекрестке — направо, — решив, что ее аппетиту дальнейшая прогулка только повредит, Ольга показывает Рите новый маршрут. — Дальше порядка десяти метров и будет кафе или голодный обморок.
— Я выбираю первое, — отвечает Рита с коротким смешком, готовясь к маневру, словно к выпускному экзамену.

Почему-то совершенно не к месту вспомнилось, как они вдвоем ехали в Питер, когда Рита вопреки всем маминым доводам приняла Ольгино предложение, а потом так же не знала, куда себя деть от волнения.
«Только сидела я на том месте справа, где сейчас Оля, а она искала парковку у придорожного кафетерия. И еще — нас в тот момент разделяло едва пережитое прошлое, такое, как открывшаяся ложь и прочие прелести, между нами едва прорастал хрупкий мир и с тех пор он окреп, чего я не могу сказать про сейчас. Что-то произошло? Что его истончило за несколько дней? Или мне снова мерещатся кошмары на ровном месте?».

В этих мыслях Рита сама почти не заметила, как идеально выполнила поворот, припарковалась и заглушила мотор.
— Если честно, — призналась она, — то я устала так, будто в одиночку отштукатурила комнату. Самую большую из них.
Вытащив ключи, Рита отдала их Ольге, задержала взгляд в ее глазах.
— Все хорошо? — притаилась тревога в тихом вопросе и не отпускала взгляда, пока Кампински не сдалась.
— Относительно, — усмехнулась она уклончиво. — Только голодно и непривычно.
— Так пойдем, — Рита берет Ольгу за руку. И все-таки вопрос о «все-хорошо?» остается в воздухе.

— А ты научилась штукатурить? — воздух на удивление теплый и тихий. Ольга оглядывается на обходящую машину Риту.
— Немного, — она осторожно ступает по мокрому асфальту, ибо кто его знает, а вдруг там лед.
— Ездила с Манкой на ее объект и там…. ой! — удержалась, поскользнувшись, — рабочие, в общем, были в восторге.
Ольга улыбнулась, взяла любимую под руку. — И не спорь даже. Так ведь надежнее?
— И не буду, — тихо вздохнула в ответ Рита. — Да, и спокойнее.

Утро понедельника. Сколько их было, сколько их будет.
Импульс — звук — метроном настроения запускает ритм начала дня, продолжения жизни, и нет истины в споре жаворонков с совами.

— Приснится же такое… — Вера наугад находит/жмет кнопочку выключения на миниатюрном будильнике, заодно дергает шнурок торшера — в глазах светлеет. Несколько минут Вера лежит в тепле, полусне, мысленно проверяя «работу всех систем» — колено вчера вечером ныло, забыла натереть перед сном бальзамом, но вроде сейчас нормально, можно смело прыгать в новый день.

Ольга на «автопилоте», но точно выверенными движениями в два клика отключает смартфонный будильник, но прежде чем успевает встать, Рита не менее точно и тоже «автопилотно» очень уютно ныряет в руки, в облака недосмотренных снов, кутаясь в Ольгу, словно в норовящее ускользнуть одеяло — ну еще мину-уточку…

Алька, приоткрыв глаза, смотрит на аккуратно собирающего свои вещи мужчину. И все-таки этот «крепкий орешек» сдался ей.
«Оказался действительно — крепким» — хмыкает мысленно, расслабленно, чувствуя в крови отголоски минувшего секс-марафона и предчувствуя теперь будущий марафон компроматов.
«Кто кого, дорогой? — она закрывает глаза с удовольствием предвкушая, — будет жарко».

Нина Андреевна щелкает тумблером, включая вытяжку. Она раскраснелась, командуя у плиты, где на большой чугунной сковороде шкворчат оладьи, тихо булькает свежесваренный молочный какао, томится каша. Внуков и внучку вчера оставили ночевать у нее. Так эти засранцы тайком собрались ночью пойти в соседний Мишкин (все еще Сонькин?) дом играть в приставку, едва поймала.
«Вот ведь беспокойные черти, и ладно мальчишки, но эта оторва в кого такая? Не в отца, не в мать. Та непутевая, но хоть тихая, а эта!».
— За стол все живо! — не оборачиваясь, командует Нина Андреевна, заслышав ребятню и по звуку шагов точно определив всех троих. — Дядя Миша сейчас придет, вас, оболтусов, в школу отвезет, а Соню к бабушке. Так что ешьте быстро, молча, досыта — ждать никого не станут.
Взглядом из окна она отмечает бодро идущего через палисадник сына (Молодец! Выправился!), напоминает себе проверить наличие сердечных пилюль в кармане мужа. Мира на земле нет и не будет, но есть перемирие и завтрак по расписанию.

…без будильника проснувшись, Мей потягивается. Вот что ей нравится в режиме работы «свободным художником», так это отсутствие каких-либо рамок и графиков, навязанных извне. Есть исключительно свои, в которых она все решает сама — во сколько вставать, сколько и когда времени отвести на выполнение работ, выгул друга или иные дела.
— И как я жила раньше в той кабале? Как я выживу в ней снова, если придется вернуться?
Отложив вопрос в риторические и загадав «семь — пятнадцать», Мей нашаривает часы. Они находятся под подушкой — привычка оставлять их там сформировалась со времен первой влюбленности, «тыкает» подсветку и, слегка сощурившись еще не до конца проснувшимся зрением, улыбается — «сбудется». Маленькая личная магия начинает новые сутки.

Скрипнув всеми колесами, день-таки тронулся в путь — застучали дробно шестеренки, вразвалочку, гордо, запустились маховики — метро, маршрутки, личные авто, дела, недоделанные с вечера, дела — совершенно новые. Светлеет в ноябре уже позже, но как-то незаметно и сразу. «Ноль» чувствуется скорее «минусом», а солнечный свет в большей степени холодит, нежели греет и все же радует в большей степени, чем потолок из серо-хмурых туч.

— И путь в тысячу километров начинается с первого шага, — закончив свою речь изречением китайского философа Лао-Цзы, адаптированного под местную систему измерения длин, Диана Рудольфовна объявила старт приема заявок к предстоящей внутривузовой конференции. Аудитория в ответ разразилась средней интенсивности аплодисментами и постепенно (поскольку прямо сейчас не обязательно бежать сломя голову и записываться) пришла в движение разнонаправленными потоками — «собраться», «обсудить с коллегой, сокурсником», «а столовка уже открыта?».

Вера, напротив, планерку закрыла однозначным, недвусмысленным посылом, пристукивая каждое слово аккуратным ноготком к столешнице — и никаких кофе-брейков, пока решения по обозначенным проблемам не будут лежать у меня здесь. Задачи ясны? Вопросы есть? Она обвела взглядом каждого, зная за этим «каждым» его/ее историю, отдел, сопричастность к проектам и удостоверившись в полном взаимном понимании, напутствовала — значит, вперед и передайте своим коллегам мое пожелание взаимовыгодного, конструктивного сотрудничества.

Диану в ректорате ждал сюрприз в виде сидящей за ее столом Сони, одетой в чопорную школьную форму советского образца (привет сундукам Нины Андреевны) и уже болтающемся, наполовину развязанном банте в нежелающих расставаться со свободой вьющихся волосах. Девочка с очень серьезным видом разукрашивала в психоделические цвета схему практической реализации квантовой криптографии, распечатанную на листе формата А4 посредством обычного офисного принтера.
Завидев Диану Рудольфовну, Соня улыбнулась родному лицу, а затем деловито сообщила с едва улавливающимися нотками интонации Золотаревской бабушки:
— Я вам ничуть не помешаю. Раньше в моем возрасте дети уже в школу ходили, а я вот что-то задержалась.

Веру в ее кабинете тоже ждал сюрприз, правда, без школьной формы и психоделически-цветных фломастеров, но в отлично сидящем костюме и с веером отпечатанных типографским способом флаеров.
— Привет, — улыбнулся (бывших не бывает) жене Семенов. — А я вот… прости, что самовольно. Не скажу, что хуже татарина, чтобы Исина не дай бог не обидеть.
Пребывая в отличном расположении духа, Вера улыбнулась в ответ на такое знакомое чувство юмора, заодно поинтересовалась:
— Как он там, кстати? Я слышала, один из Золотаревых все-таки покидает нас?
— И слава богу, — отмахнулся своим веером «генеральный», — невелика потеря.

Подойдя к столу, Вера остановилась с противоположной стороны, и теперь ее с бывшим мужем разделяла еще и матовая поверхность спокойного оттенка. Возможно, она (столешница) показалась Семенову излишне обнаженной, а может быть, по иной какой причине, но он поспешил прикрыть наготу канцелярской мебели пестрым покрывалом приглашений с непроставленными пока именами в соответствующих графах.
— Вот, — рассыпав карточки по столу, словно бросая цветы к ногам гордой донны, Семенов указал на них пальцем. — ФИО только нарисуете и можно смело.
— Выставка? — взяв одну из карточек, Вера пробежала глазами по заголовку и аннотации, — современное арт-искусство?
— Да. Передел Новацкого помнишь?
Она кивнула.
— Вот и он о нас не забывает. Но мне все это… — Семенов красноречиво хмыкнул, имея в виду «не важно и не интересно», — а вот ты, вроде, любишь.
Вера еще раз одарила Вадима улыбкой одобрения.
— Да, интересуюсь.
— И… хорошо, — на поломанной фразе он с некоторым облегчением оглянулся на шум.
— Я не вовремя? — как всегда излишне прямолинейная в дверях остановилась Кампински. — Я могу позже…

Когда Семенов откланялся еще более странно, чем появился, и отзвучало Ольгино — «какая муха его покусала?», Вера, наконец, от души рассмеялась и расслабленно выдохнула.
— Я не знаю, но похоже на пробу новой тактики по возвращению меня в прежнее русло. Даже страшно так хорошо знать другого человека.
Не зная, что ответить, Ольга пожала плечами.
— Я…
— По делу, я в курсе, это я просила Иванову тебя позвать, — все еще чувствуя присутствие в кабинете чего-то постороннего, Вера интуитивно нашла «это» взглядом — пестрое покрывало пригласительных, пятном укрывающее стол.
— Вот, кстати… — она собрала их и протянула Ольге, — сходите с Ритой и еще кем-нибудь. У нее же кто-то художник был, да?
— Дед, — Ольга озадаченно глядела на открытки в своей руке, словно удивляясь, откуда они там могли взяться. — А ты? Это ж…
— Семенову только не показывай. Как говорит моя племяшка — не пали контору. А у меня ремонт.

Когда к вечеру Вера наконец добралась до своей (пусть и временно) квартиры, тихонько открыла дверь и вошла, то застала Мей и Айгерим сидящими на полу, прислонившись спинами к (не ремонтной) стене. Пространство-студия освещались экономичными светильниками, подчеркивающими замысловатый рельеф подвесных потолков и двумя вычурными торшерами, увеличивающими призрачность квартирной атмосферы. Удивительно, что в этом освещении даже очищенная от остатков прежней штукатурки стена производила впечатление чего-то логичного, хотя и слегка выбивающегося из ряда вон, но больше всего Веру удивила прозвучавшая фраза. Она буквально заставила замереть не дыша.
— …а, это легко, — спокойно, как обычно, прозвучал голос Мей, — и это слово тоже заимствовано с греческого, где «эйкон» значит образ, подражание. По философско-религиозным определениям икона — это окно, помогающее человеку во время молитвы взглянуть в горний, то есть высший мир. Ничего сложного.
— Погоди… — обронила Айгерим таким голосом, будто старательно конспектирует, а спустя секунду вздохнула. — Нда… без греческого сложно… Слушай, а он очень трудный в изучении?
В голосе будущей учительницы русской словесности вибрировали интерес с восхищением. Видимо, эта беседа длится уже некоторое время. По голосу Мей было ясно, что отчасти они ей приятны и она улыбается, а отчасти какая-то страшная грусть прячется за ее улыбкой.
— Ты же понимаешь, что дело не столько в трудности, сколько в мотивации. В моем специалитете греческого и близко не наблюдалось…
— Значит, ты просто выучила его для себя? — к превеликой досаде Веры поспешила со своим вопросом Айгерим. Закусив губу, Вера на цыпочках и не дыша сделала еще один шаг вперед и еще… Мей коротко усмехнулась в ответ:
— Все люди в принципе все делают только для себя. Не все могут осознать это и еще меньше признаться себе в том.
— Угу, софистику ты попутно освоила, — теперь Вера видела в отражении зеркальной поверхности, как Айгерим действительно складывает в сумку тетрадь для конспектов.
— Обижаешь, это философия, — негромко рассмеялась Мей и в этот момент встретилась глазами с отражением глаз Веры.

…тонкий контакт между двумя невозможными…

— Добрый вечер, — девушки дружно поднялись с приходом хозяйки. Судя по одежде, они уже достаточно давно закончили работу, чтобы спокойно переодеться, а потом достаточно долго сидели, чтобы постягивать шарфы (Айгерим) или подкатать рукава (Мей).
— Извините, что заставила ждать, добрый! — спешно заговорила Вера, прячась за собственные слова. — Там такие пробки на Кутузовском, хоть раньше выезжай, хоть позже — все едино!
— Понедельник, — с пониманием кивнула будущая учительница. Получив «гонорар» и промурлыкав напоследок «до свидания», «звоните» и «было очень приятно», она выскользнула за дверь, растворилась где-то в измененной реальности плотно подступающих к городу сумерек.

Мей не торопилась или просто не сочла вежливым убегать так стремительно, как-то продемонстрировала Айгерим.
Вера тем временем скинула пальто на вешалку, задержалась у зеркала, глядя через него в пространство комнаты и на Мей, стоящую позади, сунув руки в карманы и прислонившись к этажерке, совсем как давеча Ольга в Верином кабинете.
— А где же Друг? — спросила Вера, сообразив, наконец, чего (кого) не хватает, отвернулась от зеркальных проекций, преломляющих реальность как им вздумается. Но это не очень помогло.
Мей все равно не понимала странности Вериного взгляда, глядящего сейчас на нее через призму минувших суток, а потому просто вежливо поинтересовалась в ответ:
— Тяжелый день? Брать с собой Друга на работу не лучшая идея.

— Да, да… — закивала Вера, стремительно возвращаясь из прошлого в «здесь и сейчас», устало изобразила давеча прозвучавший ответ Айгерим — «понедельник».
— Извини, я подслушала часть вашего разговора. Невежливо, но неожиданно, — слегка смущенная необходимостью извинений и в то же время явно задетая тем, что она действительно их сейчас произносит, Вера выглядела королевой, застигнутой за воровством королевских яблок из королевского сада.
— Условности, — мягко улыбнулась Мей и тактично отвела глаза.
— Вам помочь? — заметила она большой пакет, видимо, принесенный Верой только что. Вежливость явно родилась раньше Мей, поэтому в ее исполнении была абсолютно естественной.
— Да, буду очень признательна, — на исходе сил благодарно ответила Вера. Похоже, она и вправду едва держалась на ногах.

«Раньше гвозди из таких людей делали, — сказал Нельсон в памяти Мей, когда, подхватив пакет с продуктами, она последовала за королевой, указывающей направление. — Герои. Стойкие оловянные солдатики, которые в огне не тонут и в воде не горят».
«А может, наоборот?» — хмыкнула Мей-десятилетка из той же памяти.
«Может, — согласился все тот же мысленный Нельсон, — но не интересно, ибо слишком легко, а это обесценивает на корню всю идею геройства» — а давно повзрослевшая Мей нарекла теперь его циником и заметила все так же мысленно, что — «Геройство — это шикарно, как Вера, выглядеть несмотря ни на что и быть женственной, а не гвозди и медные трубы».

— Сюда… пожалуйста, — поборов непривычное для себя смущение (читай, признание собственной слабости), Вера заодно решилась на свой внешне вполне обычный и объяснимый вопрос (о подводных течениях умолчим):
— Значит… с Ольгой вы учились вместе или? Садись, пожалуйста. Я сейчас кофе сделаю, надеюсь, ты не очень торопишься? Или чай?

Мей сгрузила пакет в указанное место. Слишком много вопросов.
— Нет, не учились. Да, кофе. Спасибо. Нас Рита познакомила, — ответила почти односложно, услышав в этом «ты не очень торопишься?» почти просьбу не торопиться — «хотя удивительно, как чувство вины за то, что заставила нас с Айгерим ждать, заставляет ее теперь задержать меня еще на время», и вовсе уже не задумываясь, в курсе ли эта женщина о каких-либо иных знакомых Кампински.
— Аа, — неопределенно кивнула Вера и хлопнула ресницами. — Рита?

Она ухватилась за приготовление кофе как за что-то спасительное, еще оставшееся ей от знакомого мира.
«Каким образом Рита могла их познакомить, если сама только три месяца назад переехала в Питер, а до этого, если ей же верить, не была никогда в северной столице?».

Мей, не желая продолжать скользкую тему (что-то в Верином «аа» прозвучало настораживающе), лишь кивнула и перевела разговор в иную плоскость.
— Я сегодня полностью очистила стену от остатков старой штукатурки, загрунтовала. Ни пылить, ни сыпаться там ничего не будет, но лучше ее не трогать. Пусть сохнет пока. Завтра закажу материал и в среду продолжу, если у вас нет других планов.
Вера тем временем достала из пакета лаконичную упаковку, в которой оказалось собрание мини-бутербродов, пронзенных шпажками и уложенных шахматной доской — черный хлеб, белый хлеб.

— Да нет, — отозвалась Вера вариантом, который по поверью людей, абсолютно не разбирающихся в иностранных языках (да и в русском не особо), непременно «сломал бы мозг» иностранцам, а потом добавляют еще «наверное» и чувствуют себя венцом филологического творения всего человечества. Вера к таким «знатокам» не относилась. Она вообще сейчас о ремонте:
— Мне, чем быстрее все будет сделано, тем спокойнее. Доставку тоже заказывай. Ради всего святого, не нужно геройствовать и угощайся, пожалуйста.
К кофе Вера достала из холодильника сливки (в это время Мей проглотила усмешку о геройстве), указала:
— Сахар, если нужно — там, но только коричневый.
— Спасибо, — из всего предложенного Мей добавила себе сливок и потянула за шпажку канапешку.
«Когда хозяйка так старается, дурным тоном будет начать вдруг скромничать» — проскрипел шепот Нельсона из памяти.
«Заткнись» — мысленно ответила ему Мей.

— Я так поняла, это квартира съемная? — канапешка оказалась на удивление вкусной. — Я про хозяев. Творец шедевра все равно ведь заметит подмену.
— Аа, — вновь выдохнула Вера. Ибо начало фразы она вообще восприняла в ином ключе и теперь отмахнулась с видом «разве ж это проблема?».
— Не переживай. Он уже ничего не заметит, к сожалению.

Она сделала паузу на глоток кофе. «Коньяка бы в него!»
Вспомнились Надя, Иркутск, встретившая чету юных Семеновых Москва…

— Алексей Геннадьевич очень любил что-то делать руками. Он работал в НИИ на кафедре механики и молекулярной физики, а вот это все было его хобби. Говорил, так ему лучше думается.
Поборов «пятизвездочное» желание, Вера спокойно сидела за столом и тоже оценила вкус бутербродика на отлично.
— Интересно, — искренне ответила Мей. — Люблю такие истории. Значит, это ваши давние знакомые?
— Да, — неопределенно согласилась Вера, оглядываясь в прожитое прошлое, залитое теплым золотым светом. — Мы с Надей учились вместе, затем наши сыновья. Надины погодки и мой Антоша. Они сейчас в Израиле.
Она закончила на высокой ноте, будто что-то недоговорила.
— Все? — автоматически спросила Мей.
— Нет, Антоша здесь, — поняла по-своему Вера, улыбнулась. — Надя с сыновьями. Мальчики уехали еще Алексей Геннадьевич был жив. Он тоже несколько раз пытался, но так и не смог ни там прижиться, ни здесь себя найти.
Она вдруг погрустнела.

— Теперь понятно, почему стену важно восстановить, — поддержала Мей. — Не переживайте. Сделаю так, что никто иной от оригинала не отличит. У меня в реставрации были примеры гораздо сложнее и… отлично справилась.
Вера вновь просветлела улыбкой.
«Эта девушка непохожа на хвастунишку, но при этом она очень гордится тем, что умеет»
— А ты… и правда любишь свою работу, — это была скорее констатация, нежели вопрос, который Вера явно хотела задать, но то ли не решилась, то ли в итоге передумала.
— Да, — согласилась Мей там, где в принципе не требовалось ответа, но поддержать разговор необходимо. — Мне всегда это нравилось.
— Счастливый человек, — с легкой грустинкой отметила Вера. — Заниматься любимым делом — значит, ни минуты в жизни не работать.

Продолжать вечер дольше Мей сочла не лучшей идеей. Она вежливо откланялась, ссылаясь на ожидающего дома Друга и отдых, который необходим Вере после трудного понедельника.

Шагая позже к метро, Мей ловила себя на мысли, что ей очень хочется улыбаться легкой, такой почти невесомой улыбкой.
«Эти старые квартиры — почти театральные тайны, о сути которых все прекрасно осведомлены, эти янтарные истории человеческих судеб, надежд, радостей и печали. Они всегда меня трогают своей хрупкой ускользающей красотой» — они становятся теплом в груди, мягким свечением расходясь из невидимой и, наверное, не существующей физически точки, находящейся где-то в районе грудной клетки между лопаток.

Улыбалась и Вера, сидя за столом в окружении намечтанного ее подругой шика — за дизайнерскими решениями новомодного ремонта она видела проекции прошлого, где Алексей Геннадьевич Мейсон еще жив, весел и смеется в привычной себе, чуть смущенной, манере «титулу» масона, в который произвела его Вера за пристрастие к строительству. До эпохальной стены, разрушенной Верой, были собственноручно и с большой любовью возведены уютный дачный домик, изящная беседка и между ними романтично-извилистые дорожки через сад.
«Они с Семеновым были разные не только по возрасту. Один напористый жизнелюбец, спешащий взять все по максимуму, другой — тихий романтик, мечтатель, которому важнее увидеть и, можно даже не касаясь, просто оставить образ в собственной памяти».

Признаться, Вера всегда немного жалела Надю — угораздило же влюбиться в немолодого и слишком не от мира сего мужчину. Вера откровенно не понимала, как эта умная, очень расчетливая женщина умудрилась так неудачно выйти замуж? Алексей Геннадьевич прекрасен (хотя, на любительницу), как поклонник, но как муж и хозяин в доме — не смешите!
«Я лишь потом поняла, как сильно Надя любила своего мужа. Как он ее любит, я видела и раньше».
— Глупая я была в то время, — тихо вслух рассуждает Вера. — Или всему свое время. Но сейчас я бы многое отдала за его мягкость, понимание, за его неторопливую, вдумчивую речь, когда можно часами сидеть вместе и сказать не больше десятка слов вслух, но сказать при этом намного больше теплом взглядов, прикосновений.

«Сыновья подкосили его, — в последний вечер перед отъездом Надя выдала подруге страшную тайну. — Нет, ты не подумай, они оба очень хорошие мальчики, почтительные, умные и лучше, чтобы они сами никогда об этом не задумывались, иначе уйдут вслед за отцом раньше времени. Просто оба они унаследовали мой характер — слишком живой, слишком бегущий вперед, чтобы Леша мог за ними угнаться, а он всегда хотел дочку, кстати…».
Вера помнила и как сам Алексей Геннадьевич горячо убеждал их с Семеновым — «это хорошо! Молодым так и надо — полный вперед!», а сам при этом уже стремительно погружался в одиночество своего отчаянно отстающего от современности времени.

Передумав разбавлять этот вечер коньяком, Вера набрала номер сына, но, судя по голосу, ему было некогда, и только вежливость с «сыновним долгом» заставили взять трубку, отвечать.
«Да, мам, что-то случилось? Нет, я еще в офисе. У нас мозговой штурм. Сейчас сядем и пока не найдем решения… а что ты хотела?».
Вере неудобно было задавать дальнейшие свои вопросы, которые вдруг ей самой показались неуместными и пропахшими нафталином.
«Ничего. Просто мальчишек Мейсонов вспомнила и подумала, общаетесь ли вы еще?».
В смешке Антона было что-то снисходительное (или Вере так показалось). Нет, они давно не списывались, но, конечно же, он их помнит.

— Тоша достойный сын своего отца, — поспешив освободить сына для дальнейшего участия в brainstorming, Вера попрощалась, пожелав удачи, и нажала «отбой».
— Он не только унаследовал, но во многом приумножил те качества, что когда-то мне в Вадиме очень нравились, а теперь вызывают лишь чувство утомления, сходные с ощущением безысходности, когда звонит на работу утренний будильник.
— Я от него устала. От этой неутомимой его, а теперь их обоих энергии. Я в ней лишняя, или…
— Старею? — со странной интонацией спросила у себя, у пустоты, у прошлого женщина.

Желая отвлечься от пугающего тишину вопроса, Вера полистала каталог входящих-исходящих, размышляя, кому можно позвонить так, чтобы не удивить, не напугать и самой не попасть в неприятно скучный разговор. Наде? Но мы уже обсудили с ней все, а толочь воду в ступе…
Ольге — мы друзья, но уже не позвонишь просто так.
Невестке? — да боже упаси! Семенову…
Вера с удивлением смотрела на засветившийся вызовом в ответ на ее мысли экран телефона.
— Мей? — переспросила она вслух у букв.
— Еще раз извиняюсь, — мягко произнес голос в трубке, — я вас не отвлекаю?

Удивительное дело, но именно эти голос, интонация, компания в данный момент показались Вере наиболее гармоничными, подходящими ее настроению.
— Нет, Мей, все в порядке, — Вера неосознанно устроилась поудобнее, — а…?
— Я хотела спросить и из головы вылетело, когда мы беседовали, может быть вы знаете. Алексей Геннадьевич эти проекты сам придумывал или брал что-то за основу из каких-либо источников? В то время же много разных журналов было, тем более что он из еще более раннего времени, если я правильно поняла.
— Да, — вспоминая, удивилась улыбкой Вера, — верно, но откуда ты можешь об этом знать?

Почему-то Мей сегодня тоже никак не хотелось отпускать\заканчивать «вечер с Верой». Едва уловимая искорка, неожиданно промелькнувшая между ничего особо не значащих слов, словно открытка между пожелтевших страниц сданной в музей книги с приветом от людей, которые там, где-то, сто лет назад, еще живы, молоды, влюблены. Эта искорка тлела в душе Мей, рдела угольком, разливаясь тем самым невидимым теплым свечением, что тянуло обратно сквозь город и логику с приличиями.
Выйдя с Другом на прогулку, Мей мысленно искала повод для звонка, затем отказывалась искать, а потом вновь упорно перебирала варианты.
— …у меня очень замечательный отчим есть. Про журналы и про многое другое я от него знаю.

— Вот как? — улыбнулась на том конце невидимая Вера. Мей представила себе знакомую уже кухню, кофе и королеву. Только теперь она сидит в свободной позе, вытянув ноги на соседний стул — она одна, некого стесняться и не перед кем держать свое королевское величество, можно просто побыть чуть уставшей, и от того еще более милой женщиной.
— Да, — не очень информативно выдыхает голос на противоположной Вере стороне разговора.

Пошевелив пальчиками ног, закинутых на мягкое сидение соседнего стула, Вера представила, как Мей сейчас стоит на дворовой площадке, где впервые она ее увидела. Темнота светится десятками огней многоэтажек. Друг бегает по вновь выпавшему, но уже притоптанному снегу, а Мей курит (по выдоху слышно) и глядит с привычным ей спокойствием на огни темных многоэтажек…

— Ты права, — подтверждает Вера. — Алексей Геннадьевич не пользовался интернетом, а свои хитрости брал из собственного журнального архива. И еще думаю, что твой отчим, должно быть, очень интересный человек.
— Нельсон? — тепло отозвался голос в трубке и рассыпался искорками, — это, да-а…

…а потом разговор незаметно канул в пеструю смесь неторопливых вопросов и ответов оттенка прошлых времен, о которых Мей в силу года рождения не должна была бы знать; каких-то книг, фраз из фильмов, строчек из песен, которые являются нитями полотна того времени и которые Вера сама уже почти не помнила. Они вспыхивали в ее памяти сейчас, будто Мей вкручивала лампочки и те загорались, светились.
Разговор затянулся до замёрзших ног Мей и давно остывшего кофе Веры.

— Простите, я заболтала вас совсем. Мне это не свойственно, — первыми очнулись замерзшие ноги.
— Что ты! Это я тебя опять сегодня задерживаю! — спохватился остывший кофе.

— Спасибо тебе за беседу, Мей. Было очень приятно и интересно с тобой пообщаться, — искренне поблагодарила Вера. — Доброй ночи и до встречи.
— До послезавтра, — разорвав соединение, Мей выдохнула странную свою радость появившимся вдруг в слепом московском небе звездам и остановила времени бег в тихом восхищении.

— Сколько мы должны за приглашения? — уже в машине спрашивает Рита. Она сидит впереди рядом с Ольгой и вполоборота к Мей, занявшей место позади Кампински. Ауди легко бежит вперед в потоке иных деловитых автомобилей.
— Для предновогодней истерии вроде рано… — тон рассуждающей вслух Риты практически невинен, на губах почти улыбка, но Ольга качает головой и обращается почему-то не к Рите.
— Мей, похоже, твои способности эксперта уже востребованы. Вот скажи, ты заподозрила бы это невинное создание по прозвучавшим выше словам в дикой ревности? В, побоюсь этого слова — отеллической одержимости. Сорри за обращение, но мы сейчас втроем в едином, тесном пространстве и игнорировать сей факт невозможно. Как ты считаешь?
Закусив губу в немом возмущении, Рита глядит на Ольгу, будто перебирает мысленно способы ритуального убийства.
— Да не, — помолчав отрицает со своей позиции наблюдатель Мей. — Даже учитывая факт, как ты его называешь, всегда остается место для маневра и шанс для здравого смысла или на «просто показалось».

— Когда кажется — креститься надо! Так мама моя говорит, — с самой милейшей из улыбок Рита адресует пожелание Ольге. Кампински примеряет обновку. В ее исполнении улыбка приобретает ироничный оттенок.
— Мамы — они такие. Они плохого не пожелают. Кстати… — последним словом она буквально за долю секунды скрепляет маленьким крючочком Ритино безумство. — Твоя мама буквально пару дней назад неким чудом вспомнила свое обещание и прислала мне скан-фото с вашей знаменательной картиной. Качество так себе, но основное разобрать можно, и не это, разумеется, вгоняет в ступор.
— Серьезно? — не верит и не может не верить Ольге Рита. Ее не покидает ощущение, будто ступила на лед и дальше не управляет ни шагом. Кампински, глядя на дорогу, риторически произносит:
— Зачем бы мне врать? Между нами ведь нет места лжи?

Больше всего на свете Мей хотелось сейчас оказаться как можно дальше от Риты, Кампински и этой тесной железной коробки (или из чего теперь автомобили строят?), но она продолжала сидеть и даже нашла лазейку, приоткрыв ее примирительным:
— А давайте лучше про картины и что там в них такого мистического, что вы обе на флаер залипли? Ну, чтобы я хоть немного знала, на что еду.
— Справедливо, — согласилась Кампински. Мей она потащила с собой исключительно из странной стратегии мести Рите, но та оказалась полезнее, чем ожидалось.

— Расскажешь? — Рита резко глянула на подругу. Что кипело в ее душе, сказать трудно, ясно лишь, что температура кипения там явно выше, чем у банальной воды. Ртуть?
Ольга вскинула брови, а затем, подумав, чуть вбок склонила голову и мурлыкнув — «why not?», поведала Мей все, что знала об отце Ритиного отца со слов любимой — о его «творческой коммуне» в обычной трешке, женах-натурщицах, знаменитой картине «карте таро» и том, как однажды «со слов очевидцев», Художник продал все свои картины, квартиру и, назвав десяти разным людям десять разных направлений, ушел в одиннадцатом.
— В районе Павелецкой есть подвальчик-бар — там Рита совершенно случайно набрела на часть его картин. Если хочешь, сводим тебя, — пообещала Ольга. — Их точно потом ни с кем не перепутаешь. Они особенные.
— Конечно хочу! — подтвердила Мей. — Обалдеть просто!
— Договорились, — Ольга резко свернула, остановила машину на стоянке, оглянулась на компанию и стало ясно, что веселье только начинается. Отчего тут же стало совсем не весело всем.
— Так вперед за новыми впечатлениями, друзья мои, — Кампински голосом удержала готовых бежать без оглядки в иных направлениях Риту и Мей.

Под выставку был зафрахтован целый особняк, бывший когда-то графским, затем пролетарским, затем заброшенным и, наконец, блестяще отреставрированным Компанией. В фойе, где не располагалось картин, а только охрана, метрдотель, какие-то девицы, отдаленно напоминающие стилизованный под секретарш эскорт, и встречающая гостей компания актеров, загримированных под Булгаковскую Маргариту со свитой Воланда (самого князя тьмы пока не наблюдалось), внимание Мей в первую очередь привлекла мраморная, уходящая изгибом вверх и направо лестница, вернее — лепная цветочная лента над лестницей.
— Говорят, единственно сохранившийся целым оригинал, — заметив внимание Мей к этой именно детали, прокомментировала Ольга. — Работала с таким?
— С подобным, — кивнула Мей, пытаясь понять, льстит ей повышенное внимание к ее профессиональным интересам или раздражает.
— Пойдемте поздороваемся с кошаком и Ритиной тезкой и после сможешь даже потрогать лепнину руками, — позвала Кампински дальше компанию, обреченную на счастье.

— Ну почему ты не предупредила заранее? Я бы оделась соответственно, а не так, — Рита почти нашла повод сбежать и даже сделала шаг назад, так что между ней и Ольгой прошла компания из молодых людей и девушек, одетых как студенты на отдыхе — джинсы, свитшоты, разношенные в халат худи.
— То есть немного скромнее, чем требуется для строймаркета? — сквозь проходящую компанию Ольга окинула подругу иронично-картинно-восхищенным взглядом. — Останьтесь, Штирлиц, вы отлично выглядите и нас ждет много презабавного.
— Вас? — Рита вспыхнула бы, не обними ее в это время по-отечески Семенов.
— Как же приятно видеть всю семью в сборе! — хохотнул он вздрогнувшей и едва не вскрикнувшей Рите, заледеневшей в вежливом оскале Ольге, и с любопытством глянул на Мей. — Напомни… из какого отдела девушка?
— Из привлеченных реставраторов, — походя и как бы между прочим ответила Кампински, отметила наклоном головы приветствие Семеновского Антона и его жены, мысленно — «Веры только не хватает».
— Да. Я тоже ее ждал, но… — явно прочитав эту последнюю мысль в Ольгиных глазах, развел руками Семенов и покровительственно закончил. — Развлекайтесь. Тут обещают много интересного, особенно в последнем зале, и может быть, ты потом Веру уговоришь. Мне кажется, это очень ей бы понравилось.
Дождавшись утвердительного Ольгиного — «как минимум, я расскажу ей что вы уже ознакомились», хмыкнул — «вот ведь язва» и повел свое семейство дальше.

Ольга, Рита и Мей молча и торжественно, словно участвуя в странном, гротескном параде, двинулись следом. В незаконченных внешних диалогах каждая кипела внутри собственным переживанием момента, но при этом странно на время они стали почти единым целым. Так и вступили в первый зал крепким в основании равносторонним треугольником.
Здесь негромко звучала смесь из шума улиц, обрывков музыки, каких-то посторонних звуков и даже эха голосов, говорящих на непонятных языках. Картины висели и стояли так, будто их только еще принесли для выставки и временно поставили куда придется, чередовались со странноватыми фигурами, слепленными тоже явно из чего пришлось. В дополнение ко всему «неровный» — другого определения не подберешь, свет создавал впечатление, что выставка находится не в зале московского особняка, а в переулке любого из городов планеты, где только может быть не слишком жарко, не слишком холодно.

— Городской хаос? — Ольга оглядела происходящее в целом, остановилась секундными точками на частностях «Рита» и «Мей», кивнула еще кому-то знакомому и заключила: — Мило. Мне нравится.
— Не хватает запаха сырости и будет как у нас на «блошинке», — согласилась Мей, тоже глянув «в общем».
Рита ничего не сказала. Она разглядывала общее детально — неслучайную случайность постановки каждого объекта, направление меняющегося циклично света, тему картин, которую вполне можно обозначить как «случайный взгляд».
— Вместо шампанского в этом зале должны раздавать кофе в элитном пластике, — пошутил кто-то проходящий мимо. Ольга хмыкнула, соглашаясь с озвученной мыслью, а Рита приняла ее за часть перформанса.

В следующих залах внимание гостей побывало в разграфиченных офисах, странных гостиных, на усыпанном пластиковыми бомбами дне морском, продралось через геометрически сложное НАПРАВЛЕНИЕ и наконец достигло уютной и загадочной мансарды, перед которой что-то горячее и кроваво-красное распивал со всеми желающими Князь Тьмы.
В отличие от остальных актеров этот немолодой человек в свою роль вжился до кончиков натурально черных с проседью волос. Один глаз его действительно горел адским пламенем (может быть, этому способствовал странный напиток, на поверку оказавшийся подогретым томатным соком с чили — для тех, кто любит поострее, и с виски — для тех, кто не за рулем), второй глаз источал вселенский холод. Пробежав взглядом по лицам новой партии гостей, Воланд странно улыбнулся тройке Ольга-Рита-Мей, выделив горящим взором и восклицанием — «О! Амор!» именно Риту, взял с подноса официанта кубок сока и с легким поклоном предложил:
— Истинной королеве вечера!
Ольга и Мей тоже озаботились напитками, но сами и не доверяя Князю Тьмы, «чокнулись» одновременно с ним и Ритой.

— За этой портьерой должно быть что-то особенное, — слизав с губы каплю томатного сока, Ольга не стала допивать, оставила свой фужер на подходящем для этой цели столике и оглянулась на «своих». — Судя по всему, именно там скрыта истинная цель нашего визита сюда. Вы готовы? Рит? Ты как?
Раскрасневшаяся в процессе прохождения залов, с блестящими интересом и малахитом глазами, молодая женщина выглядела невероятно живой, невозможно красивой нечеловеческой, неженской, ведьминой красотой.
— Я отлично! — выдохнула она свое воодушевление. — Готова к чему бы мы там ни увидели. Даже к встрече с тем, от кого смутно помню только голос и бороду.
— Мей? — Кампински перевела взгляд с вопросом на третью участницу (наверное, она чувствовала себя капитаном их маленького корабля). — Ты?
Та, в отличии от Риты, сохранила привычный цвет лица, не сверкала алмазными гранями, не пробудилась внезапной женственностью, но, похоже, была весьма довольна общим куражом, оформленным в прекрасное, интересное и прочее.
— Да, сэр! — весело отрапортовала она Ольге и смело шагнула следом.

За портьерами, скрывающими последний для просмотра зал, рассеивался темно-оранжевый, сгущающийся в неожиданно фиолетовое полумрак. Казалось, что сами стены здесь терпко пахнут пряностями, а сквозняки — океаном. Этот зал единственный из всей выставки хранил лаконичность в оформлении — голые стены, драпировки, почти незаметные и призванные скрадывать лишние свет и звук, картины, запах, полумрак. Все остальное здесь действительно было бы лишним, ибо содержание картин с лихвой заполняло каждое свою отдельную нишу и сознание людей, пришедших поглазеть.
Что-то хищное читалось в ярких красках, рассыпанных художником по холсту, что-то медитативно-задумчивое расходилось эхом полутонов от затейливых изгибов то ли женщин, то ли лиан, то ли самой Табити, запечатленной во взгляде мифически-древнего человека, современного художника. Она была здесь настоящей в каждом мазке, а он не более чем ее выдумкой.

И люди пораженно молчали, подолгу задерживаясь у каждого полотна. Они задерживали дыхание, ибо в отличие от предыдущих залов здесь не было никакого звукового фона — только тишина и глядящие в глаза посетителей картины.
Иные сбегали, другие «залипали», стоя прислонившись спиной, плечом к стене, сидя на неудобных лавочках, как, например, Мей. Просмотрев все предложенные образцы, она вернулась к синей женщине, глядящейся в воду. Разумеется, кожа героини была вполне обычного цвета для европейской расы, но падающая тень и, может быть, сумерки, оттеняли в синь, в то время как в отражении женщина оставалась прежней, а еще что-то мимолетно напоминало в ней Риту. Взгляд? Образ? Черты лица?

— Поразительно, — откровенничала у другой картины сама Рита Ольге. — Ты ведь видишь — они схожи. Они другие, но такие же, и я не знаю, что думать!
— Не волнуйся, — обнимала Ольга в ответ. — Сейчас все узнаем.
— А если это и правда мой дед?
— Значит, порадуемся за воссоединение семьи.
— А если нет?
— Тогда выясним — кто такой?
— А если это дед, но он не захочет меня знать?
— Ты с ума сошла? В тебя даже сам мессир втюрился. Дедушке за честь будет!

— Мы идем выяснять имя творца, — тихо произнесла Ольга, остановившись подле Мей. — Но ты, если хочешь, можешь тут оставаться сколько посчитаешь нужным. Вижу, тебе эта инопланетная барышня прямо запала.
— Что?! — Мей едва не отшатнулась от Кампински с ее чересчур вольными заявлениями.
— Название картины, — хмыкнула та, выразительно указала взглядом на карточку с каллиграфически выверенным словом — «Инопланетянка».
«Нет, ну это слишком!» — взорвалось что-то в голове Мей, а вслух она нервно хохотнула и тут же, извиняясь, прикусила губу.
— Вот и я о том же, — многозначительно шепнула Ольга. — Этот вопрос следует прояснить немедлен-но! И где, кстати, эта марсианка опять? Куда эту Нибиру уже унесло?

В зале Риты действительно не оказалось, но с помощью такой прозаичной вещи как сотовый телефон они нашли подругу в небольшом фойе, открывающимся сразу на выходе из галереи. Рита стояла в компании высокого, смущенно сутулящегося (из-за своего роста, наверное) молодого человека. Рыжий свитер крупной вязки зрительно делал парня еще крупнее, чем он являлся на самом деле, роста и объема также добавляла вихрастая шевелюра. А еще у него были красивые карие глаза, прямой с легкой горбинкой нос и чувственные, как у античных статуй, губы.
— Я нашла! Это Сатирис! Знакомьтесь! — представила Рита подругам своего странного приятеля.
— Ольга, — протянула руку Кампински. Мей последовала ее примеру. Парень улыбался, пожимал руки и молчал.
— Только он совсем не говорит по-русски, — успокоила Рита. — И да, чуть не забыла, эти картины его.

— Стесняюсь спросить, как ты это выяснила, если он ни слова? — казалось, Ольгу уже ничего не может удивить, но это лишь казалось.
— На бейджике написано то же имя, что и под картинами, — радостно сообщила Рита, — и сам Сатирис, между прочим, подтвердил. Ну… покивал.
— Alright, — глядя на молодого человека как на оживший экспонат, с которым предстоит теперь поработать, произнесла Ольга и спросила, соединяя иностранный язык с русским способом задавать вопрос интонационно. — English?
Глядя сверху вниз даже на совсем не маленького роста Кампински с Мей, парень вновь смущенно потоптался и наконец изрек с каким-то совсем не русским акцентом.
— Oh, is very, very little.

— То есть ни в зуб ногой, — бессильно улыбнулась Ольга вольным переводом прозвучавшей фразы. Рита тут же удивила своим удивлением.
— Ты знаешь английский? — захлопала ресницами. На что Кампински закатила глаза:
— Доброе утро, страна!
И тут уже сама пораженно ахнула, словно только что заново увидела Мей, завязавшую негромкий диалог с кудлатым дарованием от искусства.
— Ты… это греческий?!
— Да, — Мей задавала вопросы не бегло, тщательно выговаривая каждое слово, но явно на родном парню языке. Отчего тот буквально воссиял и затопил эту русскую странную женщину, больше похожую на его брата, ответами и простой человеческой любовью.

— Я бы даже сказала — новогреческий, — ответила Мей, когда первая волна откровений и радости Сатириса схлынула. — А он действительно написал все те картины и вовсе не ожидал такого успеха. Об этом он повторил примерно раз пять или шесть.
— А… — Рита, теряясь в словах, прикусила пальчик, затем всплеснула рукой. — А как бы у него узнать, почему именно так? В этом стиле… или…
— Спроси, пожалуйста, не было ли у него русского учителя или просто знакомого художника, предположительно из России? — попросила Ольга, не сводя глаз с Сатириса, жадно ловящего теперь все без разбора слова прямо с губ.

Потерев нос, Мей медленно перевела, тщательно подбирая нужные слова, окончания, обороты. Затем внимательно выслушала поток ответов и, съедаемая горящим взглядом греческого художника, поведала своим, что — да, действительно, был у него один…
— Здесь я затрудняюсь в правильном переводе, но по смыслу вроде Гуру, — пояснила Мей. — Он снимал у семьи друга Сатириса какой-то шалаш. Наверное, это их сленговое. Где писал свои холсты, которые произвели на Сатириса неизгладимое впечатление. Он буквально ими заболел.
— А сейчас где этот русский? — переводя на парня полубезумный взгляд, спросила Рита. — И в каком он возрасте был? Русский.

Услышав перевод вопроса, Сатирис красноречиво развел руками.
— Он не знает, — подтвердила переводом Мей. — Виктор ушел в прошлом году, а куда — не сказал. Собрал вещи, оставил в оплату за шалаш несколько картин и ушел.
— Возраст, — напомнила Ольга.
Парень пожал плечами и, помогая себе жестами, объяснил, что ему сложно было судить. Ясно, что Виктор далеко не молод, но достаточно крепок, чтобы пешком по жаре ходить в горы. Фигуру он имел отличную, черную с седым бороду с косичкой на конце и…
Тут даже Мей не удержалась от лисьей улыбки:
— Приходя к Виктору по утрам на занятия, Сатирис довольно часто встречался с уходящими от Гуру женщинами.
— Ай, шалун! — рассмеялась Ольга, подмигнула Рите. — Теперь я знаю, откуда растет неистовый темперамент.

— А на каком языке они разговаривали? — чтобы не смущаться, Рита завалила Мей и Сатириса новыми вопросами.
— На греческом.
— А он оставил какие-нибудь контакты? Как его найти?
— Нет. Он сказал, что дальше Сатирису лучше не иметь с ним дел и развивать свой талант самому.
— А о себе он рассказывал хоть что-нибудь?
— Да. Что он художник-монах и ищет, но что именно — Сатирис не понял. Это Виктор говорил по-русски.

Это с самого начала было плохой идеей, но она даже представить себе не могла, насколько дурацкой затеей может оказаться предложение встретиться в людном месте для недлинного культурного отдыха.
День ушел на подготовку, предыдущий вечер на уговоры и обсуждения, добрая половина дня «икс» на предвкушение встречи с прекрасным и вот пожалуйста — наслаждайтесь и больше не просите никогда эфемерного своего чего-то, пока не найдете верное и всеобъемлющее ему определение.

«Я сам обманываться рад» — до встречи с Ольгой, вернее, до бурного и скоротечного секс-романа с этой чересчур смелой по всем-любым меркам девчонкой, Вера присматривалась к разным и не имеющим ничего близко похожего на Кампински кандидатурам в будущие более чем близкие подруги. Нет, до Кампински у нее не было опыта подобных отношений, но какой-никакой был опыт жизненный и большое желание перестать уже себе врать и решиться жить той жизнью, о которой раньше лишь мечтала.
«Но что означает на самом деле «та жизнь»? Миф, приснившийся перед рассветом да так и оставшийся подсвеченным солнцем туманом без каких-либо материальных очертаний или все-таки нечто материальное? Одушевленное?».

Умница Лариса. Самостоятельная (ни от кого не зависит финансово), образованная (два высших), красивая (не модельно, но для сорока одного года выглядит максимум на тридцать пять, ладная фигура, романтично-деловая стрижка, большие задумчивые глаза). Во всяком случае именно из-за них Вера когда-то обратила внимание на знакомую и коллегу своей кузины, личности творческой, неординарной, занимающей не самый низший пост в умопомрачительном месте, таком, как кинокомпания. Вторым шагом тогда еще в не очень далеком прошлом Лариса заинтересовала Веру голосом, манерой речи и содержанием бесед. С ней было очень приятно и интересно обсуждать музыку, мюзиклы, любимых исполнителей от современных до тех, кто, оставив след в мировой земной истории, уже отправился дальше, кино, книги, картины… в общем не было такой темы, которую Лариса не могла бы поддержать и украсить собственными, не менее интересными, рассуждениями.

В до-Ольгином периоде общение с Ларисой очень медленно, но катилось в задаваемом Верой направлении, и последняя не торопила события, потому что и сама еще не могла до конца ответить себе на вопросы — «а куда, собственно, все это катится?» и «как я узнаю, что оно уже достаточно докатилось?».
Затем случилась Кампински — как гром с ясного неба, как ураган Катрина, цунами и пожары во Флориде — она нарушила все устои Вериного мира, встряхнула его, ее, уложила заново… нужно ли говорить, что в то время Вере было не до неспешных общений с умницей Ларисой (и нужно ли уточнять, что по итогу того времени Вера теперь точно знает куда, как и какие отношения катить).

И когда Лариса сама вновь появилась на Верином горизонте, ища связи с Машей (кузиной Веры) по какому-то профессиональному вопросу и объясняя тем, что — «я не блондинка, но и на солнце бывают пятна» — потеряла свой смартфон вместе с бесценным списком контактов, Вера восприняла сей факт улыбкой судьбы. Найдя Ларисе Машу и между тем вновь завязав непринужденное общение, Вера медленно радовалась ему, как наконец найденному верному пути из темного лабиринта «не тех», к сожалению, людей.
И вновь Вера не торопилась. Они с Ларисой созванивались поболтать ни о чем, списывались в соцсети, которую Вера иногда бездумно листала, стоя в пробке, пожеланиями «добрых утр» и «легких дней». Лариса делилась редкими и непременно отличными музыкальными треками. Вера с удовольствием их слушала и рассыпалась в искренних словах благодарности и как же теперь жаль, что идиллии виртуального очарования суждено было повторить трагическую Титаника и словно об айсберг разбиться о реал.

Когда Вера пригласила Ларису посетить новую выставку, та не сразу ответила, прежде поволновавшись вопросом — «насколько это удобно?» и возражением — «насколько этично будет воспользоваться таким дорогим подарком?».
На что Вера отвечала, что ей лично эти билеты тоже достались в подарок, причем подобные вопросы и в голову не приходили. «Что, возможно, не очень хорошо в этическом смысле» — слегка погрызла она себя позже и сама себе простила этот маленький грех.

Лара согласилась. Договорились на крайний день выставки, на удобные для обеих семь часов вечера, встретиться непосредственно в особняке (там имеется маленький ресторанчик) и, легко перекусив чем «они там угощают», пойти восхищаться прекрасным.
Обе пришли вовремя. Вернее, Лара успела даже на пять минут заранее, чтобы самой позаботиться выбором столика и вина (от которого Вере все же пришлось отказаться — во-первых — за рулем, и во-вторых, предполагала продолжение вечера со свободой перемещения посредством собственной любимой «ласточки»). Лариса же была очаровательна, шутила, восхитилась прекрасным «Шато-Марго», мило посочувствовала Вере в ее «скованности авто-обстоятельствами», но не стала настаивать и с готовностью согласилась перейти к цели встречи — осмотру выставки современного искусства.

Как оказалось, последний день работы собрал гостей вдвое больше, чем ожидаемый по самым смелым прогнозам аншлаг, и работникам стоило немалых усилий, чтобы держать иногда чересчур эмоциональный поток посетителей под контролем. Все-таки деятели искусств и лица им сопричастные иногда бывают излишне впечатлительными, а зачастую излишне экспрессивными. Так, например, кто-то даже пытался довольно громко оскорбиться содержанием одной из картин, другие встали на защиту творения, третьи обвинили первых в скудости ума и узости взглядов, четвертые обвинили во всем падение нравов, пятые… в общем, дальше выставку едва не захватила истерия эффекта домино. Чем именно был погашен конфликт, Вера не успела уловить. Успела лишь удивиться, как серьезно нависшая над толпой грозовая туча вдруг растаяла, обернувшись вновь всеобщим весельем и благодушием.

Объяснить Вере происходящее изо всех сил старалась Лара. Крайне разволновавшись едва не произошедшим скандалом, она то и дело встречала своих творческих знакомых, долго и содержательно обсуждая с ними все едва не сошедшиеся в бой стороны и плюс кого-то еще Вере абсолютно не знакомого. Эти люди были шумны, многословны, велеречивы. Их было слишком для одной Веры много, как и Ларисы, внезапно заполнившей собой все внутреннее Верино самоощущение. Ее глаза отовсюду глядели на Веру цепким, блестящим взглядом. Ее голос звенел в ушах, а от смеси запахов и слов уже тошнило.
Спустя час и не пройдя даже половины экспозиции Вера еще мечтала «уже перейти к продолжению вечера» в каком-нибудь тихом, уютном месте. Спустя два часа откровенно искала взглядом надпись «экстренный выход». Продолжение вечера с разошедшейся не на шутку в своем очаровании Ларой было полностью исключено, как и желание когда-либо снова ее увидеть и услышать.

Но самое забавное ждало в финале, когда Лариса, очаровательно улыбаясь, представила Вере — «наших спутников на предстоящий вечер… Вер?».

Так даже Золушка не драпала от принца, теряя тапочки, туфли и планы на будущее, как это делала Вера, чувствуя себя полнейшей идиоткой. Сначала она «едва не спалилась», очень искренне удивившись, зачем им вообще мужская компания в продолжении вечера, затем, когда Лара удивилась удивлению Веры и даже, кажется, что-то смекнула (но, может быть, я себя накручиваю), сказалась «приболевшей» (более идиотскую фразу даже нарочно не придумать), сбежала в туалет, передумав по дороге, перезвонив Ларе и сказав, что не вернется, но может заказать ей такси…

И вот теперь, в сердцах выключив телефон и глотая несуществующие слезы (они от стыда испаряются в самом начале), Вера правит машину домой. От досады она ведет неаккуратно, сигналя направо и налево, нервно перестраиваясь и мечтая вообще с разбегу въехать в какую-нибудь фуру!!!

Но у Бога, Вселенной и страховой компании, видимо, на Веру были свои планы, поэтому ни фуры, ни сотрудники дорожной инспекции ей не попались. Больше того, с пути нервно и не очень адекватно ведущей себя машины разбегались все немногочисленные попутки. В итоге «ласточка» юркнула на отведенное ей стояночное место и, с облегчением сложив крылья, заглушила мотор (наверняка пообещав себе больше никогда не заводиться и вообще заблокировать дверь на посадку, если Вера еще хоть раз попытается сесть за руль в таком состоянии).

В лифте противно пахло давлеными яблоками. Задержав дыхание, Вера с ненавистью считала этажи, не представляя, что может пахнуть как давленые яблоки, а в квартире ее встретил совершенно иной, очень знакомый, но неузнаваемый с первых трех нот запах…
…так дышали классы в ее школе. Так дышала школа целиком после «всеобщей побелки» в мае, когда старшеклассники белили сами закрепленные за ними аудитории, а за малышню отдувались родители…

Свет с улицы и из подъезда создавал хаос противоречий. Решив, что хаоса на сегодняшний вечер ей больше, чем достаточно, Вера закрыла двери, щелкнула выключателем. Общий свет заполнил квартирное пространство. Все молча оставалось на своих местах, кроме…

Глядя во все глаза, она медленно приблизилась к стене, еще несколько часов назад напоминавшей о жизненной разрухе и неизбежности, ждущей в финале всех нас и все наше. Сейчас, словно довольная жена с пределом мечтаний — шубой, стена гордо являла миру и Вере идеально новую и в то же время неотличимую от старой штукатурку. Цвет, бессистемные рябушки, царапинки — все было абсолютно таким же, словно и не осыпалось никогда, а провисело здесь уже свои пятнадцать с хвостиком лет. Боясь коснуться, чтобы не дай бог не обрушить и не нарушить заново, Вера пальцами удержала вздох на губах, отчего тот послышался сдавленным, словно кто-то пытался слегка придушить кого-то.

— Мей! — придя в себя и даже вспомнив, куда завалился телефон и как включается, Вера почти кричала в трубку, — это невероятно! Мей!
Взгляд скользил по штукатурке и возносился к небу.
На том конце телефонной связи улыбались.
— Я тебя не разбудила? Извини! Просто не удержалась… — спохватились хорошее воспитание и правила приличия Вера.
— Нет, ничуть, ничего, — отозвался негромкий, улыбчивый голос, вежливо задал вопрос: — Но лучше про выставку расскажите. Как вам…?
— Ужасно! — честно, несдержанно с чувством тут же ответила Вера. — Нет, я не про картины! А вот это чудо, которое ты сотворила… да бог с ней, с выставкой!
Голос на том конце рассмеялся путанице в Вериных словах и эмоциях. Негромко. По-доброму.
— Нда… с высокими художниками я еще ни разу не соперничала, но приятно. Спасибо…

— Мей! — Вера удержала летящий к логическому «до свидания» диалогу, но никак не могла придумать, чем эту задержку объяснить.
— Прошу прощения за самовольство — я Айгерим отпустила. Договорились на том, что она пришлет вам номер карты своей и так будет удобнее всем, — сама нашла продолжение Мей. — А я загляну еще раз послезавтра, проверю, что все в порядке, нанесу специальное покрытие и на этом, пожалуй, все.
Минутки вдруг испуганно остановились, повертелись и сиганули дальше.
— Да? — теряясь в несказанных словах, почему-то удивилась Вера. — Так быстро?
— Вы не переживайте. Это нормально и если вдруг случится невозможное… — постаралась успокоить Мей, но Вера перебила:
— Нет, конечно. Я не сомневаюсь. Просто в голове сейчас кавардак после этого вечера. Спасибо, Мей. До послезавтра.

Поэтому встретиться получилось лишь в следующее очень ранее утро и не с Ольгой (она к тому времени уже улетела по неотложным Компанейским делам), а с Ритой, стоящей у сиреневого утренними сумерками окна в зале ожидания чуть в стороне от разнонаправленных пассажирских потоков. Удивительно заметив Мей за мельтешащей толпой, как раз в тот момент, когда сама Мей собиралась позвонить и уточнить «где искать?», Рита как-то несмело махнула рукой, поправила шарф, встряхнула заметно отросшие за последние пару месяцев кудри. Когда Мей увидела ее впервые в августе и Питере, стрижка была намного короче, а сейчас уже почти по самые плечи.
— Привет, — чуть смущенно (почему-то у нее всегда получается именно так) улыбнулась Рита почти приблизившейся подруге. Она была немного сонной, очень красивой и трогательно… Мей второпях никак не могла подобрать — «Хрупкой? Ждущей?» перебирала варианты и не соглашалась ни с одним.

— Привет,— чувствуя себя не в своей тарелке (что тоже уже обычно в Ритиной компании), выдохнула Мей схожими тоном и улыбкой. — Я уже боялась не успею. Там утренний кОшмар в метро!
Почему-то Мей всегда произносит это слово с ударением на первый слог, что всегда добавляет Рите повод еще раз улыбнуться.
— И тем не менее, — мурлыкнула она, переводя взгляд с лица Мей на вязанку книг в ее руке.
— Выглядит это как «всякие дизайнерские штуки», призванные придать интерьерам романтично- ностальгично-интеллектуальную атмосферу, — негромко рассмеялась Рита.
Мей повертела вязанку, пожала плечами.
— Давай, — забирая книги, Рита не могла не коснуться своими пальцами пальцев Мей. И нет, не случилось ни искр, ни землетрясений, ни сердечных приступов, а просто гипотетическое тепло другого, чужого человека стало вдруг настоящим, если не сказать «насущным».

Из громкоговорителей прямо на головы граждан, спешащих к началу своих рабочих дней, сыпалась информация о прибытии поездов и отправлении электричек. Звуковые сигналы разбивали эту информацию на логические отрезки, складывали из них, как из разноцветных деталек конструктора, одно большое расписание. В воздухе метались сквозняки с запахами плохого кофе, нового ночного снега, железной дороги и слишком сладких духов пробежавшей мимо мадам.
— Я провожу тебя, — не торопясь отпускать книги, Мей глядела на Риту, неожиданно оказавшуюся непростительно рядом. Её пальцы касались пальцев Мей, а взгляд скользил прямо по душе.
— Ну… хорошо, — тепло руки Риты пропало. Сделав шаг назад, Рита повернулась уходить так, словно собиралась бежать. — Тогда пойдем. Через десять минут отправление.

— Тогда не пойдем, а бежим! — заторопила Мей, неожиданно чувствуя укол самого настоящего испуга. Сама она всегда приходит, садится в вагон заранее — десять минут это уже почти опоздание!
— С книгами не удобно же бегать, — рассмеялась Рита, когда обе почти сорвались с места вперед.
— Нормально, — Мей перехватила вязанку в руке. — А где твои, кстати, вещи? Вот это и все? — она кивнула на Ритин рюкзак. Совсем небольшой и явно полупустой, он болтался на спине.
Та подтвердила — «ахха».

Миновав двери, выскочили на перрон, дальше снег, турникеты, промозглая не свежесть — сырость московского утра.
— Мей… — передумав, Рита остановилась и, поймав непонимающий (изо всех сил отказывающийся понимать) взгляд, странно произнесла свое «спасибо!».
— За все спасибо, — слетело с влажных, малиновых губ. В глазах заблестели огни перронного освещения — в них потерялись слова, а во всех словах планеты исчезли смысл и первопричины.
Собираясь что-то ответить. Непременно правильное. Мей не могла найти в себе голос.
— Прощай, Мей, — видимо, за обеих отчаянно улыбнулась Рита, глядя так, будто действительно прощается навсегда. — В следующий раз это будут другие Рита и ты…
Отрицательно качая головой, Мей вовсе не хотела останавливать поток слов, и бежать бы Рите уже, а то ведь и вправду опоздает на поезд.

Трель телефонного вызова решила исход несостоявшейся глупости.
— Оль… да, я бегу, да, я почти… — глядя Рите вслед, удивляясь, как она может одновременно сочетать несколько несочетаемых в принципе дел (Жестов? Занятий?), Мей буквально молилась — «Только успей! Уезжай! Я прошу тебя…
Я никогда не прощу себя, если поддамся».

Рита не оглянулась. Разговаривая с Ольгой на бегу, она готова была пробежать до самого Питера, чтобы только объяснить предательски сбивающееся дыхание вполне законным объяснением.
— Да, Ольч, передала. Не смотрела. Смешная, как в кино вязанка… — поезд тронулся, едва Рита заступила в тамбур.
«Чудом успела! — стучало в висках сумасшествие, — спастись чудом успела!».

А Мей шагала к метро. Привокзальное утро спешило, гомонило, толкалось, грязно шлепало под ногами кашей из реагентов и ничем не напоминало белый пушистый снег, все еще падающий с неба на город, на поезд…

…окончив разговор с Ритой привычным — «люблю, позвони, как доедешь», ничем не выдав себя и лишь прервав соединение, Ольга схватила со стола что-то и с такой силой швырнула о стену, что никто уже никогда не восстановит разлетевшийся на осколки исходник.
Кто-то хмыкнул, кто-то вскрикнул, кто-то удивился — «Кампински?! Ты чего?».
Закрыв глаза, Ольга досчитала до десяти. Открыв, холодно ответила кому-то из возмущенных коллег:
— Замолчи и вызови уборщицу.
«И если бы на этом месте можно было бы поставить точку!» — мысленно крикнула себе.

Когда Мей вышла из метро, снег уже кончился и небо значительно посветлело. Впрочем, все эти изменения она видела из окна вагона — большая часть голубой ветки надземная, а путь ее лежал в Фили. За окном проплывали бесконечные провода, путевая изнанка города.
«У Риты наверняка пейзаж сейчас симпатичнее» — позволила себе первую за все время после расставания — «расставания?!» — мысль. И она тут же предательски уцепилась за двусмысленность слов.

За окном в светло-сером мареве или смоге, Мей не знала, как называется этот полугустой чем-то непрозрачным, сырой воздух, проплывала трехмерная урбанистическая модель Москвы-Сити в натуральную величину.
Где-то там сейчас Кампински…

Мей отворачивается и глядит в пол. Будто она виновата в чем-то. В том, чего нет, не было и никогда не случится. В том, что уже фантастическим образом между ними троими присутствует. Пол перед глазами незаметно сменился плитами платформы, ступенями, турникетом, а теперь той же кашей из снега и химии на затоптанном тротуаре.

Перебежав дорогу, Мей нырнула в микрорайон и ускорила темп. За несколько посещений она уже разведала и составила сама себе план короткого пути от станции до Вериного дома и сейчас уверенно шла вперед. Договорились встретиться утром, так как Вера, оказывается, имеет «не очень нормированный рабочий день», а в свете каких-то последних событий…
Вспоминая Верины слова, оброненные во вчерашнем телефонном разговоре между делом, Мей вдруг осеняет гениальная догадка — «Так они с Ольгой коллеги?».
Нервно хохотнув, Мей иронично удивляется собственному тупоумию — ну разумеется, кэп! Никакая Вера не учительница, не преподавательница и вообще не мое это дело, кто она, кому и что их связывает.

Остающийся чуть правее район, густо застраиваемый суперсовременными высотками, утыкан подъемными кранами, скелетами будущих домов, чередующихся с уже застекленными пеналами готовых (или почти готовых — снаружи не понять). Слева на них с подозрением глядят «сталинки» и «хрущовки», как никогда напоминающие бабушек на скамейке, придирчиво щурящих подслеповатые глаза на молодежь.
Снимать квартиру в этих «бабушках» тоже ни разу не дешево, а если целиком да с хорошим ремонтом… — Мей свернула во двор, пробежала вдоль серо-мрачного дома, еще раз за угол и вон уже нужный подъезд.

Любопытство никогда не мешало ей жить. Вернее — любопытство до чужих личных жизней. Мир для Мей интересен был весь, если только не делать акцент на том, кто с кем, где и как живет.
«Это нездоровый эгоизм, гордыня и равнодушие! — злилась время от времени бывшая возлюбленная. — Ты никого не видишь кроме себя! Так нельзя!».
«Кроме нас» — отвечала ей тогда Мей и в деталях могла описать, в чем Тома уходила на работу, ее улыбку зеркалу, прядь волос, выбившуюся из наскоро уложенной прически — ни одна мелочь не оставалась незамеченной. Как позже в улыбках Томы тень чьих-то чужих.

Мей равнодушно покинула холодный лифт. Позвонила в нужную дверь. Да, у нее были ключи, но было бы очень неправильно ими воспользоваться в данный момент.
Из-за двери ничего не было слышно до того момента как щелкнул замок, и Вера выглянула, подтвердив взглядом соответствие визитерши ожиданию.
— Утро доброе, — чуть более торопливо, чем обычно, чуть более нервно. — Заходи.
— Я закрою, — делая шаг, отпустила Мей Веру в ее неоконченный телефонный разговор.

Не нужно было прислушиваться, чтобы понять, что речь идет о чем-то не очень приятном для Веры, не опасном, но сулящим проблемы.
Оставив кроссовки в секторе прихожей, Мей стянула куртку, шапку сунула в карман куртки и оставила на вешалке.
Она прошла прямиком к стене. Позавчера сама удивилась, насколько легко все прошло. Возможно, и правда что-то есть в этих затейливых придумках неизвестных умельцев, а может быть, просто… «звезды так сложились», хмыкнула про себя, окидывая взглядом просохшую штукатурку. Она идеально повторила фактуру, и цвет подобрался идентичный старому, даже с учетом того, что он слегка потемнеет сейчас после нанесения специальной жидкости.

— Извини, — Вера остановилась подле Мей и тоже окинула стену, но не деловым, а восхищенным взглядом. — Даже Алексей Геннадьевич не отличил бы, а Надя и подавно никогда не заметит разницы. Мей, ты просто чудо! Ты спасла не только меня, поверь. Спасибо. Я и Кампински скажу, когда она перестанет психовать… — Вера отвлеклась на вновь зазвонивший телефон, но отвечать не стала, а просто выключила звук.
— Так, о чем я? — чуть тревожно она подняла глаза на Мей, что-то в лице девушки эту тревожность усугубило. — Ты сегодня… у тебя, надеюсь, ничего не случилось? Друг?
— Все хорошо, — Мей умело изобразила себя благодушную, спрятав за ширму привычного спокойствия здорово потрепанную последними событиями уверенность в себе и жизни.

— А у нас кошмар, — поделилась Вера, оглянулась, взяла со стола явно приготовленный заранее конверт. — Можешь не пересчитывать, все точно, плюс маленький бонус за магию. Я сейчас убегаю. Извини, что так второпях. Я вообще думала мы кофе выпьем, но эта Компания, будь она не ладна…
Выдавая информацию скороговоркой, Вера (благо уже обута) накинула на шею платок, поправила волосы, покрутилась в поиске и изменившимся на полтона голосом отметила предложенное Мей пальто. Та подавала не думая, будто просто знала, что ищет Вера, что необходимо сделать в данный момент.
— Спасибо, — повторила женщина, бросила взгляд через зеркало на себя, Мей, сумку…

— Ольга хотела в Питер на выходные, а Семенов ее в комиссию включил, — окидывая взглядом видимое содержание сумки и видимо соглашаясь с ним, Вера будто вообще говорила сама с собой. — Тебе это ни о чем не говорит. Извини, что топлю в совершенно лишней и не нужной информации, просто… не могу остановиться. Тороплюсь…
Уже совершенно искренне, без внутреннего принуждения улыбнувшись, Мей согласно кивнула — «ничего».
— Если все будут молчунами, как я, будет скучно, — добавила вслух.
— Мей, ты такое чудо! — вновь выпалила Вера, ловя отражение девушки в зеркале. — Мне очень хотелось бы что-то для тебя сделать, но я не знаю что.
Она вопросительно глядела в зеркальные глаза.
— Перестаньте нахваливать меня, — не думая ни минуты ответила последняя, глядя в ответ с тем самым только своим собственным выражением, которое уже Вере запало в душу в наитеплейшем человеческом смысле, Мей не могла просто ответить иначе. — Мне приятно, но немного смущает.
— Извини, — повторила в десятый раз Вера.
— Ничего, — повторила в десятый раз Мей.

Уходя, Вера оглянулась на пороге. Мей так и стояла напротив стены, но в тот момент Вере показалось, что смотрит она куда-то сквозь штукатурку, пространство и время. Определенно у нее что-то случилось, но истины не добиться. «А хотелось бы?».
— Значит… — голос Веры прозвучал слегка удивленно внезапной догадкой. — Мы никогда больше не увидимся?

Возвращаясь из своего «далека», Мей тоже с легким удивлением посмотрела на Веру. Мысленно отметила, что вот это взволнованное «второпях» ей очень идет.
— Я не знаю, — ответила честно. Ответила слегка озадаченно. А Вера уже отмахнулась:
— Не обращай внимания. Я никогда не отличалась ни сдержанностью, ни спокойствием, а от тебя оно прямо волнами, — договаривая фразу, Вера неожиданно для себя самой посмотрела на Мей совершенно иначе и еще более озадаченно хлопнула ресницами, а затем стерла тот взгляд из памяти смешливым — «не прощаюсь» и исчезла за дверью.

В двухнедельной войне коммунальщиков против снега последний одержал безоговорочную победу и плотно обосновался во всех городах страны. Поля, леса и прочие просторы защищать было некому, поэтому они без сопротивления сдались в плен и с превеликим удовольствием успокоились до весны под толстенным пуховым одеялом. Великая белая равнина засверкала в подлунном мире.
Малые Городки сначала сердито топорщились козырьками подъездов, разгоняли снег маршрутками, особо спешащими в час пик при любой погоде, а затем ворча нахохлились домами, оставив право прохожим самим решать — вступать ли им в бой с полчищами сугробов или остаться дома.
Средние и большие Города перешли в режим партизанской войны, окопавшись (или ежедневно раскапываясь) преимущественно в центральных районах, отдав окраины на откуп неприятелю.
И только Москва геройски еженощно и ежедневно вела крупномасштабные наступления на «белых ходоков» от природы. Она сгребала их снегоочистительными машинами, человеко-дворниками, посыпала химикатами (которые, съев снег, принимались нещадно жрать обувь). В общем — сражалась как могла.

Вера далека была в своих мыслях, делах и поступках от каких-либо боевых действий. Удивительно и незаметно ее жизнь пропитало неожиданное, сродни давно забытому детскому, предчувствие прекрасного, предвкушение волшебного праздника, в ходе которого сбываются самые сокровенные мечты. И по всем приметам оно не было самообманом. Обрушенная историческая стена заново обросла штукатуркой, которую и сам Алексей Геннадьевич не отличил бы от оригинала. Чрезвычайное происшествие, не так давно потрясшее Компанию, никак не коснулось Веру лично.

Подпевая — «Где ты бродишь теперь, Капитан белый снег?» — Вера слегка качает головой в такт балладе, негромко наполняющей салон машины, и улыбается летящим навстречу в вальсовом ритме матовым огням фонарей. От их света тепло на душе. Или от песни. Или от вечера, проведенного в интересной компании. В любом случае жизнь настолько приятна, что страшно даже задуматься — почему она вдруг стала настолько приятной.
И эту мысль Вера тоже отпускает мимо, провожая ее лишь краешком улыбки и негромким:
— Как любит выражаться Антоша Вадимович «если работает — не трогай». Вот и не будем копаться пока в почему, а просто расслабимся и получим, наконец, от жизни хоть маленькое, но удовольствие.
— Капитан белый снег. Без тебя у нас гладь, без тебя у нас тишь. Толкователи снов говорят, что ты спишь. Только что с них возьмешь, капитан…

Полной неожиданностью, от которой Вера все-таки потребовала объяснений, стал Семенов Вадим. Перетаптываясь с ноги на ногу, он явно изрядно замерз и, видимо, давно уже стоит на посту у Вериного подъезда.
В удивлении слегка замедлив шаг, Вера вскинула брови:
— Ты? — выдохнула она вместе с облачком пара, еще раз окинула бывшего мужа уже более внимательным взглядом, ища в его лице знаки, невербальные намеки. — Что-то с Антоном?

Но Вадим выглядел как обычно и ничем не отличался от себя полудневной давности, когда встречались в офисе. Только нос покраснел от холода и волосы уже начали покрываться инеем.
— Вот почему всегда сразу с Антоном? — фыркнул он одновременно радостно от того, видимо, что Вера наконец появилась, и сердито, как обиженный на маму ребенок. — А у меня лично проблем не может быть? Или теперь ты со мной только в офисе говорить можешь и только по работе?

Не желая спорить, Вера пожала плечами. На ходу доставая ключи, она в другую руку переложила и снятые перчатки, и большую, но не тяжелую спортивную сумку.
— Ты все по йогам и массажам? — продолжил серию вопросов Семенов, только сейчас отметив «спортивный прикид» и «эти штуки». — Кучеряво живешь!
— Не жалуюсь, — подойдя ближе, Вера остановилась, не торопясь входить в подъезд. — А ты мне ключи привез от разменянной квартиры? — она сделала круглые глаза, — или от новой?!

Странно выдохнув, как паровоз, глянув в сторону, а затем слегка искоса исподлобья, Вадим словно выдавил из себя:
— Гениальная идея посетила мою седую голову. В которой теперь я здорово сомневаюсь…
Он глядел на Веру испытывающе и с какой-то очень острой, тайной нуждой, возможно, надеждой.
Вере стало по-человечески жаль этого немолодого гордого человечка. Она уже прекрасно знала, зачем он здесь и что нужно-то ему всего лишь немного тепла, участия, понимания.
— В голове или идее сомневаешься? — переспросила Вера совсем не те слова, которые собиралась произнести сперва. Эти были мягче, примирительнее.

— В гости я хотел к тебе напроситься, — уже предугаданно буркнул Семенов. Странно, как, взрослея, а иногда и старея, люди, меняясь внешне, внутри остаются прежними. Жутко, когда из-под маски почти пятидесятилетнего мужчины на Веру смотрит шестнадцатилетний подросток, прождавший два часа у подъезда, чтобы, напустив браваду, буркнуть свое далеко неуверенное «в гости я…».
Это было давно, это было совсем недавно — точно такая же сцена всего лишь каких-то сколько-то лет назад.
— Гений твой доморощенный предателя мне нашла, — еще более сдавленно признался Вадим, и теперь отступили бравада с неуместной иронией. Проступили разочарование рука об руку с болью, с досадой, с жизненной необходимостью в понимании, в беседе на одном языке с созвучными интонациями.
— Только без глупостей, — на всякий случай Вера очертила еще раз новый контур границ. Строго посмотрела на бывшего мужа, в котором бессменно задержался друг детства, дождалась вынужденно-пацанячьего — «ну, ты, блин, даешь» и только потом открыла дверь.

Из «глупостей» на уме Вадима было просто отключить телефон — «А чего? Тебе можно же!», посидеть в теплой кухне, глядя, как Вера на скорую руку готовит что-то знакомое с юности, что уже вкусным будет казаться по умолчанию, а потом говорить — говорить обо всем бесконечно.

— У тебя, Вер, — потирая все еще не отогревшиеся до конца руки, Вадим огляделся в незнакомой обстановке. Последний раз он был здесь еще в старой квартирной версии.
— Крепкого у тебя чего-нибудь не найдется? Я прямо… не заболеть бы.
— Садись, — Вера махнула в сторону обеденного стола. Походя достала из стенного шкафчика недопитый коньяк (с того вечера, как беседовали впервые здесь с Мей, почему-то больше не тянуло добавлять в него кофе), достала бокал. — Дальше сам, а то у меня отбивные сгорят.

Дважды повторять не пришлось. Не глянув на этикетку, Вадим вытянул пробку, плеснул в бокал жидкость цвета темного янтаря и тут же опрокинул в себя, с шумом затем выдохнув «иэх!».
— А тебе? — спросил Вадим, проводив ощущение тепла, лихо прокатившееся вниз по горлу и пищеводу.
— Не, — Вера поставила на стол два салатника с разными салатами, тарелку с нарезкой, горчицу и еще какие-то острые соусы, достала из духовки разогревшуюся картофельную запеканку, мысленно усмехнувшись, что ведь будто «*опой чувствовала, когда эту странность покупала».
— Ешь, я сейчас, — она вновь отвернулась к плите, попутно задаваясь вопросом — «Что это? Инстинкты? Привычка? Рефлекс, как у собак от науки — кормить, привечать и готовить. Какого черта я вдруг развела такую активность у плиты?».

В темном зеркале оконного стекла полупрозрачная Вера глядела в себя или сквозь собственное отражение вслед удаляющимся фигурам девушки с собакой. Очертания кухни в отражении напомнили очертания офиса.

— Так… — отвлекаясь от наваждения, Вера хватается за ближайшую мысль с целью слепить из нее вопрос. — Ольга нашла, говоришь, предателя? Как? Расскажи.
Выложив на тарелки отбивные Вадиму и сваренную заранее в пароварке рыбу себе, Вера вернулась с ними за стол теперь уже точно не собиралась в ближайшее время подниматься.
— Ууу! — потер ладони мужчина-мальчик, не сводя с жареного мяса взгляда, блестящего аппетитом и алкоголем.

Притупив слегка первый голод и чувствуя себя здесь по-особенному свободным, Вадим поведал о том, как Кампински две последние недели почти не вылезала из офиса, корпея над проектно-строительной документацией обрушившегося объекта, а затем с присказкой «это не-воз-мож-но» нашла Семенову и ошибку, и доказательства того, что ошибка допущена была намеренно.

Вера удивилась на то, что она и представления не имела о мозговом штурме, творящемся буквально под носом. Взгрустнув, представила, а точнее вспомнила в мельчайших деталях — поздние офисы, непосильные задачи и упрямую Ольгину присказку, с которой она заставляла эти задачи ей покоряться.

— Отпустил я Ольгу после в этот ее Питер, пока она мне всю контору не разнесла, — усмехнулся Вадим и поежился. — Вот ведь нрав.
Отталкиваясь от собственных мыслей с окраской «Кампински», Семенов через стол посмотрел на девочку, с которой прожил уже больше, чем половину собственной жизни, на женщину, которую, оказывается, никогда не знал до конца.
— Ей и правда с такими яйцами нужно было родиться пацаном, а? — сделал очередную попытку понять, но Вера лишь пожала плечами, ответив, что в таком случае, она была бы совсем не так интересна.
— А еще… — вдруг вспомнил, что давно крутилось в памяти, а прояснилось сейчас, развязно продолжил Вадим. — Дашку Шеппель она мне напоминает. Помнишь эту по кличке Парторг?

Глядя на Веру, с которой учились на одном потоке в институте и знали одних и тех же людей, Вадим ждал, что теперь-то она точно рассмеется сравнению, но Вера опять отреагировала неожиданно — она лишь очень тепло улыбнулась, будто увидела в словах Вадима родное лицо, но не его, а ее, мечтательно вздохнула и промолчала.
— Ты… — Семенов растерянно едва не выронил вилку из рук. — И тогда уже…
— Да у них с Олей много общего, но не внешне, а внутренне, — подтверждая гораздо большее, чем предполагал Вадим, улыбнулась Вера. — Когда она еще только пришла, я это с первого взгляда увидела. И самое смешное, что Даша была влюблена в Вику Писик, помнишь ее? Почти точную копию Али Христенко. Удивительно, как иногда цикличны события и встречи.
— Ве-ер? — севшим голосом протянул обалдевающий с каждой минутой все больше Вадим.

— Ты не сказал, кто предатель, — решив, что хватит с бывшего откровений, Вера подтолкнула состав разговора в ином направлении. — А еще — зачем он это сделал и что ты теперь будешь делать с ним?

Как ни в чем не бывало она отправила в рот очередной кусочек политой лимонным соком рыбы и посмотрела в большей степени на коллегу сейчас, чем на мужа или друга.

Однако Вадиму не так легко перестроиться. Не так легко вновь взвалить на себя груз, который вот только что удалось немного ослабить.
Тяжело вздохнув, Вадим плеснул себе еще коньяка, выпил, помолчал, глядя перед собой.

Какая бы ни была Компания для кого, а для них с Верой она семья, для Вадима — детище. Предатель…
Вера поняла, что не знает, с кем или чем можно сравнить человека семьи, намеренно пошедшего против тех, кто верил ему, доверял.

— Не хочу сейчас, — тяжело и словно вынужденно ответил Вадим. Этот нож из тех, что навсегда останется торчать в спине несмотря ни на время, ни даже на прощение.

— В понедельник узнаешь, — захмелев и расслабившись в компании «боевой подруги», как он любил то ли в шутку, то ли всерьез, но непременно со смешком называть Веру, Вадим никаким образом не хотел взваливать сейчас снова тот груз на плечи. — Давай вообще о другом. О Надюхе, вот, например, — он обвел взглядом все доступное квартиро- пространство, намекая на «хозяйку хором», тоже бывшую некогда их сокурсницей.
— Как она там в земле этой своей обетованной?

Не выдержав, Вера рассмеялась.
— По земле она ходит. Не наговаривай. На новый год собирается приехать.
Подумав еще, решила поделиться в ответ на Вадимовы откровения своей страшной тайной, которая недавно благополучно и удивительно разрешилась.
— …только задела, представляешь? а она как посыплется! — живописала она историю с разрушением исторической штукатурки. — Помнишь же Алексей Геннадьевич всякие такие уникальности делал? Единственную оставили при ремонте, а я ее в хлам и песок.
— И чего? — включился в ленивый интерес Вадим, оглянулся, приметил знаковую стену. — На месте все ж вроде.
— Конечно теперь на месте! В том-то и дело! — с жаром подтвердила Вера. — Реставратора пришлось нанимать, чтобы по фото восстановить утраченное. Потому что я не представляю просто, что было бы с Надей, утрать она последнюю память…
И действительно, не находя нужных слов, Вера слегка запуталась в старых и лишь головой покачала, а Вадим рассеянно кивнул. Стена и Надя его не особенно трогали. Шаря взглядом по студии, он заметил мягкую игрушку, упакованную в шелестящую бумагу и украшенную шариками.

— А это что? — пьяно хлопнул на Веру глазами. — Поиздеваться хотела? Как обычно, да?
Вера, в свою очередь, проследив взглядом, удивилась. — «Над кем?».
— Тоха все-таки проговорился? — с оттенком вести о предателе горько усмехнулся Семенов, чем ввел Веру в еще большее замешательство.
— В смысле? — мысленно перебирая варианты, она навскидку выбирает самый логичный. — Они решили еще раз рискнуть?
В двух прошлых беременностях их невестки оба раза случились выкидыши. Вера грешила на Семеновскую наследственную неверность. Вадим переживал в себе. Теперь он с сыном был гораздо ближе, чем Вера, и обладал большей информацией о делах, творящихся в сыновней семье.

— Да брось, — Вадим попытался вновь склеить вечер, но Вера, буквально вцепившись взглядом в бывшего, явно сболтнувшего лишнего и не знающего, как куда отступить, уже почуяла подвох.
— Так это… кому медведь? — переспросил Вадим.
— Соколовскому. Сыну его скоро год, — вкрадчиво ответила Вера, цепляясь за воровато ускользающий Вадимов взгляд. Последние слова ее однако заставили тот взгляд сверкнуть искренней злостью:
— Аа, предателю?! Ну-ну…
— Но ты говорил о другом, — даже эта новость не смогла перебить Верин охотничий до «нюансиков» нюх. — С предателями позже. О чем Тоша мне не должен проговориться?

В паузе и поединке взглядов победителей ждать невозможно долго, ибо силы давно равны.
— Я ему позвоню сейчас, — вкрадчиво произнесла Вера, применяя запрещенный прием. — И буду мучить до тех пор, пока не признается, или лучше невестке сразу?
— Брат у него скоро родится! — выпалил Вадим с интонацией «Ты меня вынудила! Я не виноват!». — Брат! Понимаешь? Сын у меня в январе родится еще один.

Тишина заморгала удивленными ресницами. Вера слегка опешила.
— Ка-а. кой. еще. Ты? — она округлила глаза.
— Да, я хотел тебе сказать, но не решался. Не знал, как ты… — Вадим защищался словами как мог.
— То есть… подожди, — мысленно вычисляя, Вера постепенно приходила в ужас, — на момент, когда я еще даже не решила ничего, кто-то из твоих уже был в залете?
— Если бы ты не решила, я сам не ушел бы никогда! — буквально крикнул в ответ Вадим. — Ты сама меня поставила перед фактом! Собрала вещи! Гордо укатила в новую жизнь! Что мне оставалось в таком случае делать?
— Иди к черту, Семенов! — взорвалась, наконец, Вера, чувствуя и обиду, и взлетевшее до небес раздражение, досаду плюс миллион не названных пока оттенков, которые еще долго будут засыпать ее мир горячим пеплом.
— Уходи! — не желая с ним больше сидеть за одним столом, она поднялась первой. — Прямо сейчас забирай свою куртку, медведя этого и уходи! Убирайся к черту! Катись уже к своей на сносях!..

Что еще она кричала, пока Вадим натурально не сбежал, не вспомнит никто, потому что Вера вообще никогда еще в жизни не кричала так, таких слов и кому бы то ни было. Слова бились рикошетом, догоняли беглеца и жалили в пятки, заставляя бежать быстрее, разрушая все подряд шаткие мостки.

— Ненавижу тебя! Презираю! И ненавижу еще раз! — негодовали обида с жгуче-острой досадой, от которой трудно было дышать, и Вера буквально задыхалась прорвавшимися сквозь все внутренние барьеры эмоциями. Так люди утрачивают Веру.

— Медведь для предателя… — спустя энное время заметив отсутствие Семенова, голосом, охрипшим от крика и слез, Вера и расплакалась тихо. — Очуметь, как же я угадала!

Когда ее странные новые друзья скрылись за поворотом. Точнее — Ольга на машине скрылась от них, она все еще удивлялась непредсказуемости некоторых жизненных моментов и только хмыкала неопределенно-многозначительным — «нда-а».
Впереди выстилалась дорога в северный город. Позади оставались Москва и самые напряженные за весь уходящий год две недели практически без сна, где за напряженной работой по выявлению причин, приведших к обвалу на объекте, Ольга разбирала гораздо более сложную конструкцию своего отношения к неожиданно странной дружбе Риты и Мей, к своим отношениям с Ритой. И если в первом случае по заданию Семенова работа сводилась к выявлению ошибки в чужих расчетах, то во втором все было гораздо страшнее, и в обоих случаях Ольга буквально жопой интуицией почувствовала подвох.

«У Маши большая…» — нараспев, вслух, едва слышно приговаривала Кампински, корпея над цифрами и формулами и видя за ними, как за занавеской, Риту, живущую без нее в ее городе.
Звонки, сообщения — все не в счет. Они дают обманчивую близость и ровным счетом ничего больше.

— Что будет дальше? — отсчитывал равнодушно счетчик километры пути, наручные часы — время. Ольга нашла заковыку в проекте. Более того, она нашла доказательства намеренно совершенной ошибки и даже того, кто ее пропустил тоже намеренно. А вот ответы на свой личный вопрос так и остались непроверенными данными да еще после вот этой встречи с Мей вовсе свалилось в статус «неподтвержденные».

Единственное, что Ольга сейчас точно знала, что приедет она еще затемно, и город в основной массе своей будет спать.
Возможно, Рита проснется, едва щелкнет замок в дверях, выйдет сонная, закутавшись в плед…
— Или нет, но тоже не страшно — оставляя позади все волнения уходящего года, недомолвки с непонятками, забирая с собой только чудо случившейся встречи на краю мира в Городке, Ольга сейчас хотела только увидеть Риту. Просто коснуться ее, пусть даже это будет последняя их…

Дальше усталый мозг саботировал процесс и отказывался понимать, воспринимать что-либо, кроме дорожных знаков. Тело будто само по себе вело машину исключительно приобретенными инстинктами, а Ольга смотрела в темноту предстоящей встречи и уже не гадала ни о чем.

Ни в одном из представленных вариантов она не угадала. Рита не ложилась в кровать и не встречала Ольгу у дверей. Прислонившись спиной к стене, вытянув ноги на второй стул, Рита спала в кухне, фрагментарно освещенной светом настольной лампы. Слух ее надежно укрывали от посторонних звуков большие наушники. Плед, придуманный Ольгой в дороге, тоже присутствовал, правда, уже наполовину сполз на пол. Ноутбук на столе, едва не тонущий в бумажных конспектах с чертежами, давно погасил свой экран и солидарно спал вместе с хозяйкой.

Вот она — Рита. Ее Рита.

Пройдя почти бесшумно по квартире, Ольга остановилась с вдруг пропавшим куда-то дыханием, словно весь земной воздух исчез в одночасье, и в тишине и вакууме остановилось время.

Все неважно.

Удивительно, как сон иногда меняет лицо. И вроде все те же черты — Ольга скользит невесомым взглядом по губам Риты, чуть приоткрытым во сне. Она любит эти губы слегка покусывать, она помнит, как впервые коснулась их там, в странном прошлом, как потерлась кончиком носа о Ритин, с его невидимой встроенной функцией «кошачье любопытство», как глядела на отражающееся солнце в ресницах, увеличенных тенью. Каждая черточка ей дорога в этой женщине, и какие невыносимые чувства она вызывает в ней с самого начала. Смесь невесомой нежности небесного оттенка со стальным блеском собственничества и фиолетово-красными языками страсти, в противовес первым — восхищение, признательность. Наверное, ее мысли прозвучали слишком громко и разбудили саму виновницу Ольгиного неспокойствия.

Приоткрыв глаза, Рита со слабой улыбкой мечтательно потянулась, встряхнула волосы, едва при этом не уронив наушники. Она глядела на Ольгу сквозь недосмотренные сны, первые несколько секунд считая ее тоже всего лишь очаровательным, бестелесным видением, и наравне с любовью в ее взгляде сквозило такое острое сожаление о разлуке, что у Ольги до боли сжалось сердце.
«Господи, да какие глупости я тут себе понадумала!» — мысленно обругав себя немыслимыми словами, она наклонилась над любимой, приблизила лицо к лицу, заглядывая прямо в темно-зеленые сны любимых глаз, прошептала:
— Я здесь… — ближе голос дыханием коснулся Ритиных губ.
— Я люблю тебя, — отозвались они в ответ. Рита обвила Ольгу руками. — Наконец-то. Наконец-то! Ты…

***

— Нда, надо было-таки учиться… — голос растворился на излете. Начав фразу, Ден в процессе задумался (где учиться, на какую именно профессию и вообще…) да так и не закончил, решив, что мысль его в принципе всем присутствующим ясна, и удивительно символизируя тем самым весь процесс пережитого обучения — школа, кое-как девять классов…

Согласно «плану дел», расписанному по часам на ближайшие двое суток, Ольга прибыла в ремонтную квартиру, где ожидаемо застала Манку и двух спецов от провайдера, прокладывающих новейшую линию связи и неожиданно собственного брата (тот забежал по пути стрельнуть у Манки денег в долг до старого нового года), и незнакомую строгого вида девушку, которую мысленно окрестила «училкой младшеклассников».

— Значит, у тебя уже выходные и прям до самого… сколько там? — продолжил свою тему брат, временно переключившись с Манки на «сеструху». Ольга в очередной раз мысленно подивилась чувству юмора вселенной. Денис, как и Оля, как-то странно проигнорировали генетическое наследие разных своих отцов, отвечающее за внешность, либо код Кампински был слишком силен и живуч, умножаясь в потомках, но они действительно оказались здорово похожи между собой и с фото-лицами фамильных предшественников из семейного архива.
«С той лишь разницей, что мне отчасти фамильная серьезность передалась, а вот Ден у нас звучит реггей-версией классической темы».
— Да, до десятого, — кивнула Ольга, подтверждая.
— Визе-ет! — тут же с намеренно неправильным произношением, протянул парень. — А мне ишачить… Манк, ну…

— Погоди, — отмахнулась та, сосредоточенно что-то ища в своем ноутбуке. — У меня с вами тоже выходных не бывает.
— Да не, — склонив голову вправо, Ден слегка сощурил глаза в забавной мине, — я из дома просто хочу свалить, а то маман запилила уже, а наши… эх…
Вздох сожаления красноречиво поведал о чем-то не сложившемся в соответствии с надеждами Дениса на праздничные дни.
— Это Мейке лафа в этом году, — решил продолжить и помечтать экспромтом. — Я б тоже так хотел — тишина, никого… только я и праздник!
— Ой, не смеши мои подковы! — вступила все та же Манникова, пока Ольга отвлеклась на проверку всех проведенных к данному этапу в квартире работ. — У тебя тишина аж полминуты продержалась бы, а потом — так заходите к нам на огонек.
Ден хохотнул:
— Шансонье из тебя тоже так себе, но ход твоих мыслей…
— Иди к черту, — беззлобно огрызнулась Манка. — И отвали ваще, у меня с графиком полный… привет.

— Так она все праздники собирается в одиночку? — негромко и как бы про между собой удивилась незнакомая Ольге «училка». На вид одногодка Мей, только раз в пятьдесят серьезнее и, несмотря на женственную внешность, производила впечатление стальной какой-то внутренней жесткости.
«Не эта ли та самая «гречанка»?» — мысленно хмыкнула Ольга, не отвлекаясь от проверки и сверки с новым планом квартиры, выданным специальной службой. О ком именно поинтересовалась незнакомка, было ясно без упоминания имен, плюс насторожило еще более тихое замечание незнакомки — «плохая идея», а потом «да не важно» на Манкино «почему? всем иногда надо побыть…».

— Не, она написала, что не одна, а с другом и тоже числу к десятому только появится, — отозвался Ден. — Спрашивала за хаты. Снять. Так что, если где, что, маякни.
— Я, может, тоже с ней впишусь, — добавил он, поразмыслив.
— С другом? — еще больше удивилась незнакомка. — А мы вообще об одном человеке сейчас?
— Это если только тебя записать кобелишкой! — хохотнула Манка. — Выгуливать два раза в день, кормить, от блох мыть шампунем с ароматами марихуаны.
— Ну… — Ден даже растерялся от Манкиного полета фантазии. Ольга также расслышала негромкий смех «училки» и ее:
— Из подопечных — да, она обычно людей делает, с этими товарищами у нее строго, а вот с самими людьми…
— Да не, — отмахнулась Манка, — Денчик нам дорог таким, какой есть — дикий и необузданный. Оль…

Сквозь грянувший новый смех она дождалась внимания Кампински:
— Рите к концу января хочу подкинуть проект, новый, в нагрузку к этому, — она сверила что-то взглядом с монитором. — Относительно несложно, но за деньги и для практики… если ты не против.
Вся компания тоже непроизвольно одарила Кампински вниманием.
— А я тут причем? — удивилась та в ответ и в голосе ее отдало неприязнью. — Это Ритино дело, с ней и договаривайся. Я ей не директор.
— Ладно. Ок, — подняв руки в примирительном жесте, поспешила ответить Манникова. — Не дурак. Понял. Юль, — она спешно переключилась, активировав внимание «училки», — смотри, скидываю тебе графики и контакты на всякий случай. Только ты мне, пожалуйста, первой посчитай и скинь, а потом с ними уже решим. Хорошо?

Ответа незнакомки Ольга не слышала. Должно быть, та просто кивнула.
— А Рита, кстати, где? — неугомонный Ден запоздало вспомнил, что кое о ком забыл. — Вы же вместе поедете в Городок? Дочка у нее прикольная, наш человек!
Оля глянула на часы, попутно поражаясь брату, продолжающему выдавать неконтролируемый поток слов.
— Дениссимо Неугомонный! Тебя иногда бывает чересчур. Да — вместе, да — прикольная и да — вы где-то на одном уровне с Сонькой сейчас, разница только в паспортном возрасте лет двадцать, а так рядом.
На что Ден вновь не растерялся и не обиделся, а встав в позу памятника Ленину, стал вещать голосом Гребенщикова:
— Еще наш Учитель говорил — истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете, как дети, не войдете в Царствие Небесное! Вот я и чту.
Закончил он под общий смех своим голосом.
— Вон, кстати, сестра моя во Христе чешет, что-то несет.

Вслед за Деном все посмотрели в окно, где к дому действительно торопятся Соня с Ритой, причем первая гордо тащит в руках что-то яркое, самодельное и непонятное.
— Модель вашей вселенной, — усмехнулась Ольга брату, — они на мастер-класс, кажется, по астрофизике для малышей ходили. Если я не путаю ничего.

К разборке «сувениров» из Вериной коробки Мей приступила, едва вернувшись домой.
Все еще чувствуя себя довольно слабой и неуверенной, готовой сорваться и бежать куда глаза глядят, Мей буквально держалась за этот «привет» из невраждебного мира. Об этой коробке Вера между делом упомянула в разговоре о прошлом, когда Мей призналась, что в детстве ей нравилось «исследовать» ящики старого комода, что и в юности эта любовь никуда не делась, а трансформировалась в часть ее нынешних работы и увлечения.
«Разница в том, что восстанавливать мне нравится больше, чем искать. Именно этот момент стал решающим в выборе между археологией и реставрацией, причем в последней, мне кажется, больше творчества присутствует».

Включив освещение во всей квартире, чтобы не осталось ни одного темного угла, где могли бы засесть темные мысли, Мей настроила инородный в этой квартире «бумбокс» на прием какой-то ночной радиоволны, отрегулировав звучание на негромко-мягко. Судя по всему, эта вещь пришла из прошлой жизни хозяев и была дорога им скорее какими-то отсылками к памятным моментам, чем функциональностью.
«Хотя, саунд у аппарата вполне достойный» — и главное выполняет очень важную задачу — отвлекает от панических страхов, сыплющихся крупинками снега в окна, стонущими полуночными лифтовыми канатами, звук которых в обычной жизни никто не услышит и не заметит, но уловит «тревожное ухо» с усиленным во сто крат слухом, жаждущим до кошмаров.

В созданной самой себе атмосфере свето-звука, Мей с коробкой расположилась прямо на полу в большом и пустом, не считая ремонта, пространстве квартиры, аккуратно надрезала ножом скотч и, глянув на Друга, сидящего тут же и с интересом следящего за всеми действиями Его Человека, открыла крышку.

«Там ничего особенного, — говорила тогда еще Вера, — просто вещицы, которые чем-то понравились, привлекли внимание. Я эту коробку еще в школе «завела». Перевозила с собой каждый раз, сама себе грозясь выбросить однажды, мол, нужно уметь избавляться от ненужного груза, иметь смелость такую. А когда Тоша еще маленький нечаянно рассыпал ее на балконе и все ухнуло с пятого этажа вниз — я будто конец света пережила. Ходила потом по всему двору собирала, а соседские дети помогали и пополнили коллекцию новыми находками».
«Теперь… — добавила она, возвращаясь в текущее время. — Видимо, что-то действительно уходит и хранить я ее больше не хочу, не могу. Она как груз на душе — тянет вниз, но и выбросить рука не поднимается, а вот если буду знать, что все мои «сокровища» попали в хорошие руки, то лучшего не придумать»

— О, дайте мне хоть разок посентиментальничать. Я так устала быть циником! — почти театрально воскликнула Мей, глядя на кучу мелкого барахла, наваленного беспорядочно, без какой-либо системы или аккуратности. Первое и единственное желание, которое вызывало это «богатство» — вытряхнуть его в мусоропровод и забыть.
— Еще товарищ Оскар наш, Уайльд, предупреждал — никогда ничего не идеализируй, это может плохо кончиться, — рассмеялась Мей сама над собой.
Помолчав и подумав над коробкой, как над внезапно раскрывшимся гробом, нежели колыбелью цивилизации, она загривком ощутила ледяное, ядовитое дыхание Жути. Вот уж кто зорко следил за своей жертвой и, едва почуяв слабину в невидимой обороне, не преминуло воспользоваться.

— Ну уж нет! — твердо заявила ночи и Другу Мей, натягивая на руки латексные перчатки. — Если нам сегодня суждено утонуть в этом, то давай доберемся до самого дна. Максимализм во всем, как бы по-дурацки это ни звучало. Но жить «на половину» и «чуть-чуть» очень скучно. Вы не находите?

— Конспектируйте, мой Друг, или запоминайте, потом расскажете, — вытягивая из коробки все подряд, Мей аккуратно раскладывала находки на специально расстеленном на полу листе «укрывки» и проговаривала каждую из них:
— Коллекция потемневших от времени витых ключей. Похожа на серебро, кстати, или мельхиор…
— Коллекция ключей плоских.
— Пакет хрустальных бусин от люстры или восточной занавески… хотя, скорее, все-таки люстра…

— Смотри, самодельная машинка для скручивания проволоки! Цепочки самодельные вертеть, — доставая очередную вещицу, тянущую за собой невидимый шлейф истории, показывала ее Другу, лежащему тут же. — Я видела такие. Давно. В детстве. А ты?

Пес внимательно слушал, шевелил ушами и иногда принюхивался к словам и вещам, но хранил глубокомысленное молчание.
Мей иногда уходила курить или в туалет, а затем возвращалась с кружкой свежего чаю и продолжала дальше.
— Странные… не пойму, что это? — высыпав из коробки на ладонь разнокалиберные кристаллики, она уже сонная слегка щурила глаза и пожимала плечами. — Юпитерианские алмазы в сто карат, так и запишем.

Время шло. Жуть устала следить за слишком вредной какой-то жертвой и стала задумываться о сне. Друг тоже устало сложил ушастую голову на лапы и только вздыхал время от времени почти по-человечески.

— Маленький калейдоскоп… — Мей повертела в руке небольшой, пожелтевшей пластмассы цилиндрик. — Лет тридцать ему, наверное, больше, чем мне на пару столетий.
Оглянувшись на пса и ухом больше не ведущего, Мей устало усмехнулась, а потом отложила находку, стянула перчатки и легла рядом прямо на пол. Время, пролетая мимо земли, тихо царапалось в окна ледяным снегом.
— Думаешь, я задрот? — чувствуя, что проваливается в сон, едва разборчиво спросила Мей и сама же с собой спустя несколько минут согласилась, — наверняка так и есть.

***

На следующий день, когда Ольга навещала свою питерскую квартиру, а Вера встречала в аэропорту подругу, Мей закончила «разбор завала» и, поймав вдохновение, едва не ускользнувшее с самого дна коробки, мастерила что-то с таким увлечением, что даже Жути некуда было втиснуться со своим леденящим кровь дыханием. Она все еще пыталась заглянуть в глаза Мей, но во взгляде последней все горело идеей. Огня Жуть боялась, отступала, растворялась в ожидании и тонула в рваном гитарном звучании мелодии к старому черно-белому фильму с молодым Джонни Деппом, который, как и Мей, никак не мог понять — как он попал сюда? Куда ему двигаться дальше? С той лишь разницей, что в ее сердце пока не было пули, как в сердце Депповского героя, хотя…
— Как знать, как знать, — мастеря поделку, глубокомысленно время от времени повторяла Мей.

— А знаешь, — тоже время от времени она обращалась к Другу. — У него там товарищ был, упитанный такой индеец по имени Никто. Он цитировал английского поэта, которого видел в Джонни, хотя герой Джонни был всего лишь тезкой мертвеца. Забавно, правда?

Продолжая скручивать, свинчивать, мастерить что-то, пока ясное лишь ей одной, Мей бросала фразы, как горящий огонь отбрасывает блики света на стены.

— Но не подумай лишнего. Я вовсе не хочу, чтобы ты начал вещать мне человеческим голосом какие-нибудь истины. Даже индейские. Даже в стихах. Больше всего, Друг мой, я ценю твое умение внимательно выслушать и не перебивать… а вот эти детальки нам с тобой нужно чем-нибудь отчистить, да… до первозданного лунного цвета.
Мей критически осмотрела витые ключи и выбрала из них двенадцать наиболее симпатичных ее взгляду.

— Между мною и миром непреодолимая стена, — на исходе вторых суток она цитировала Другу Сартра. — Ты, может быть, еще не в курсе пока, но этот уважаемый человек утверждал, что на свободу индивид обречен. Не больше, не меньше, а именно так, и смысл существования в том, чтобы выдержать все и выстоять, оставаясь человеком. Что свобода — это выбор, ответственность.

— Так что, когда кто-то говорит, что у него не было выбора, он лукавит и либо уходит от ответственности, либо пытается ее с себя снять…

Неожиданно звонила Ольга, спрашивала о здоровье (переживает за простуду, которой нет?), сказала, что Мей вовсе не обязательно встречать новый год в одиночестве и она вполне могла бы с Другом поехать в Питер, тем более что ее там ждут и рады будут видеть.
— Спасибо, — вежливо отнекавшись и положив трубку, Мей иронично усмехнулась тишине, заполненной Сартром, Джармушом, философиями. — А вот наглядный пример, господа присяжные заседатели, как некто предлагает мне спихнуть всю ответственность на него, то есть — нее, и тем самым взять себе толику моей собственной свободы. И я вовсе не хочу обвинить того человека в злоумыслии. Ольга прекраснейший человечище, который призван быть лидером. Это круто, но у нас немного разные карты прохождения маршрута «жизнь».

Еще менее предсказуемо звонила Манка, повторила слова Кампински почти с теми же невидимыми знаками препинания и добавила, что Юля теперь тоже с ней, Манкой, работает и просит передать, чтобы Мей не валяла дурака.
— Однако… — озадаченно посмотрела на Друга Мей, закончив разговор с далекой подругой. — Эти ребята меня сегодня прямо удивляют.
На всякий случай она совсем отключила телефон — «пока еще кто-нибудь не позвонил из тех, с кем я не хотела бы вести диалог ни по-русски, ни на другом доступном мне языке, но и не отвечать не в моих принципах, а потому пришлось бы».

— Ей, кстати, тот фильм не нравился, — походя вспомнила Мей Другу. — Не ее история.
А Никто, живя исключительно в мыслях Мей сейчас, все ехал сквозь лес, цитировал попутчику якобы написанные тем строки:
— В час вечерний, в час дневной Люди входят в мир земной. Кто рожден для горькой доли, Кто для радости одной; Кто для радости беспечной, Кто для ночи бесконечной…*

… английские строки на греческий? — Тамара не впервые заинтересованно посмотрела на свою студентку, но впервые так — окинула выразительным взглядом и слегка выгнула бровь.
Подобного едва уловимого движения ей всегда хватало чтобы пригвоздить собеседника вопросом к виртуальной мишени, уронить в собственных глазах и если тот рискнет сделать попытку подняться, то для верности проткнуть высоченной шпилькой, но только с этой возмутительно спокойной девицей с самого начала все пошло иначе!
— Почему нет? — ответила Мей, не впадая в ступор и ничуть не смущаясь.

Несколько месяцев подряд Тамара в хлам разносила работы именно этой студентки, а та не злилась в ответ, не обижалась, не ненавидела и ничуть не боялась. Она улыбалась! Едва уловимо — глазами, серым морем в глазах, холодным и одновременно бархатным, и писала новые рефераты на пересдачу. Она включала в них особо понравившиеся словесные обороты из Тамариных речей и так обыгрывала, что самой Тамаре не было чем крыть. За несколько месяцев противостояния она растеряла все свое оружие, и остался только вот этот взгляд, как последний шанс не проиграть.

— Я хочу выучить греческий, — добавила Мей, продолжая смотреть в глаза преподше, в то время как любой (любая)/другие уже бы сдались, сбежали, сгорели бы дотла.

Сгорая сама от желания взорвать невыносимое спокойствие ученицы, Тома почти мирно, почти ласково задала последний вопрос:
— Зачем?
В ответ она получила всепонимающий оттенок взгляда и — «хочу узнать больше».

Отвернувшись от сгустившегося в памяти образа, не имеющего ничего общего с Манкой и прочими, образа, который теперь больше похож на выжженное пятно в полотне памяти, Мей сосредоточилась исключительно на поделке — твердо закрепила на небольшой круглой подставке каркас из металлической проволоки; на каркасе аккуратно расположила подвески, потратив на это кропотливое занятие остаток ночи и часть утра, пока окончательно не рассвело и мир не стал блеклым в серо-утренней обыденности. Вместе с ушедшей в небытие ночью работа была окончена, а вслед за ними, на одном дыхании бесшумно пронеслись призраки последних пяти лет, взявших начало в той гулкой аудитории и подбивших итог в обычной квартире. «Где я перегорела» — скажет Мей позже Манке и спросит о ночлеге. В ее душе будет пусто, в ее душе будет пепельно — на душе спокойно и свободно от безумной любви, бездумных истерик, безудержных чувств и бессмысленной в итоге измены.

Опустошенная и тем свободная от всего, уставшая уже от свободы, Мей еще раз со всех сторон придирчиво оглядела поделку для Веры, сказала ей мысленно, что — «Любить для меня — это постоянный процесс, и он не заканчивается признанием люблю, а лишь начинается с него» — и что где-то в параллельной версии судеб у вновь обретшей свое спокойствие Мей наверняка завязался бы красивый роман с шикарной Верой и, возможно, даже без надрыва, без сломанных крыльев и прочей атрибутики драм».

Говоря о себе в третьем лице, Мей мечтательно улыбается. — «Там утрами они встречаются под теплом одного на двоих одеяла и, обняв со спины любимую, Мей удерживает для нее последние тени снов — самых легких, самых сладких. Там в водевиле дня они связаны невидимой нитью, каждый вечер опускающей на город кулисы сумерек, дабы скрыть от посторонних глаз настоящую жизнь, где, приходя домой, примадонна сбрасывает с себя маску вершительницы чужих судеб и глядится, как в зеркало, в лицо единственной своей Судьбы. А Мей становится Домом и обретает общий для двоих Смысл, звучащий тихим, переливчатым тоном. И ей приятно о любимой заботиться — приготовить ей ванну, чай или ужин, укрыть плечи пледом, помассировать ноги, чувствуя в ответ волну благодарности…».

«Мы могли бы стать единым, большим теплым сердцем, красивым союзом. Я это чувствую и, может быть, даже не ошибаюсь, но какая разница от того чувства в этом нашем мире?» — пощелкав выключателем, проверив работоспособность всей конструкции, Мей аккуратно поместила ее в коробку из-под обычного электрического чайника, найденную на балконе (по всей вероятности просто забыли выбросить), заклеила скотчем, пришпилила сверху карточку с адресом и именем получательницы.

Коробку она вручила курьеру, заодно выгуляла Друга и, вернувшись домой, рухнула спать, так и не включая телефона. «Потому что прошлое — это прекрасно, но оно должно там и оставаться — исключительно в прошлом, а не являться без приглашения в мир живых».

«А может быть, назвать сейчас таксисту другой адрес и поехать домой? Ему все равно, куда меня везти, да и разница невелика» — сидя на заднем сидении автомобиля, рассуждала про себя Вера. Она никогда не любила большие вечеринки, фуршеты, парады и прочие народные гуляния.
«В последних таких мероприятиях здорово выручала Кампински. Смешно сказать, но в этом хлопотном деле за ней действительно как за каменной стеной — тихо, спокойно».

Полистав телефон, Вера равнодушно отметила несколько поздравлений от разных людей и компаний. Новый год только завтра, зачем торопиться? Быть первыми даже в этом? Впереди паровоза?

Мелькнула мысль позвонить Наде, но тут же исчезла. Если подруга уже в зале, то отвечать ей будет неудобно, как и в том случае, если она сейчас тоже едет в такси. Договорились встретиться «под елкой», так и не будем дергать друг друга лишними звонками.

Мелькнуло смс-оповещение о включившейся в сеть Мей.
Вера пару минут поглядела в светящийся экран, но тоже решила не беспокоить. Во-первых, сама не могла сейчас найти подходящих слов, чтобы поблагодарить красиво, а во-вторых, Мей, возможно, только что въехала в город, уставшая, наверняка голодная — после загородных прогулок по свежему воздуху даже у меня обычно зверский аппетит — «ей попросту не до меня сейчас».

Закинув телефон в сумочку, Вера на несколько минут затихла в романтичном полумраке автомобиля, колесящего по сверкающему предвкушением главного праздника страны городу.

« — Бал! — пронзительно визгнул кот, и тотчас Маргарита вскрикнула и на несколько секунд закрыла глаза. Бал упал на нее сразу в виде света, вместе с ним — звука и запаха».
Эту фразу из любимого романа Вера помнила наизусть. Более того, из мысленного проговаривания ее себе перед каждым вступлением у Веры уже сложилась собственная суеверная традиция, где первое условие — «не забыть произнести», а второе — «успеть произнести до первого приветствия».
Удовлетворенно отметив успех по обоим пунктам, Вера поздоровалась с «группой встречающих» очаровательной улыбкой, приняла первую партию комплиментов с поздравлениями и милостиво позволила проводить себя дальше в зал. Сегодня эта честь выпала ее новому личному секретарю. Красивому молодому человеку, в котором Вера подозревала эгоиста, карьериста, льстеца и именно поэтому посадила в собственной приемной. Цепной дракончик — это так мило.

Сделав круг почета, осчастливив гостей и коллег вниманием, Вера не переставала выглядывать Надю, но попадались все кто угодно, кроме нее. Здесь был нервно подергивающийся будущий отец и ее бывший муж Вадим со своей новой прекрасной половиной. Женщиной богатой на грудь, косметику и словоохотливость, хотя лучше бы она молчала со своим южнорусским произношением.
«Впрочем, может быть, во мне все еще говорит ревность?» — стараясь смягчить отдающую презрением улыбку, Вера поприветствовала новую чету Семеновых, выказав тем самым свои хорошие манеры с широтой взглядов и великодушием к каждой твари божьей.

Еще здесь неожиданно оказалось забавное трио — двое Христенок плюс один Золотарев. Старший из них как всегда энергично-злой и веселый… Вера поймала себя на мысли, что не помнит имени «полкана». Не спрашивать же теперь спустя уже лет десять знакомства!
Альбина, как обычно за последнее время — в красном и навеселе.
Миша Золотарев еще более холеный, чем встретился Вере в прошлом мае в городочном Филиале. Еще более обходительный и такой прямо хороший, что хоть при жизни канонизируй в святого.

Коллеги, сотрудники, соратники…

— Севочка, — наконец заметив искомую фигуру среди прочих, Вера обернулась к своему «кавалеру» и доверительно произнесла. — На сегодня ты лично отлично выполнил все свои обязанности в отношении меня, выше всяких похвал. Поэтому дальше со спокойной совестью и предвкушением хорошей премии можешь предаться… празднику.
На опасном, породистом и одновременно идеальном лице Всеволода отразилась учтивая и полная достоинства улыбка.
С легким поклоном Сева произнес (Вера хотела надеяться) искренний очередной комплимент и с тенью сожаления отпустил даму в ее собственные планы на вечер.

Вера знала, что Сева, а за ним и добрая половина зала непременно проследят за ней внимательными взглядами. Взяв бокал шампанского, она не торопясь шла к ожидающей ее под большой, великолепной елкой красивой женщине в «маленьком черном платье» — неразгаданной пока тайне для всех Компанейских сплетников.

Надя всегда отличалась худощавым телосложением, чему Вера втайне всегда завидовала. Аккуратное черное платье отлично сейчас сидело на ней, оставляя Вере загадку, как Надя в одиночку могла застегнуть молнию на спине или кто-то помогал ей одеться?
Кожа у Нади имела не по сезону интенсивный и ровный загар. Тоже очень удобно — такой цвет хорошо скрывает любые дефекты в виде каких-нибудь покраснений или, не дай боже, пятен.
На секунду Вера сама себя поймала на том, что мысленно она уже «съела» и вовсе не в сексуальном смысле свою слишком прекрасную сегодня подругу, удивилась и тут же забыла, переключив внимание на прическу Надежды и искусно нанесенный макияж. Волосы Нади были убраны во что-то волнисто-высокое. Вера затруднялась сказать, как они в этом положении держатся, но выглядело это здорово — умудрялось одновременно демонстрировать наличие шикарной шевелюры и точеной, красивой шеи. Макияж подчеркивал вышину скул, изгиб губ и томность глаз — «надо же, какая отвратительная идеальность во всем!».

«Нет, определенно в меня сегодня вселилась неизвестная и ужасная гадюка, — вновь ужаснулась собственным мыслям Семенова. — Говорят, так всегда бывает от слишком долгого воздержания и, возможно, доля правды в этом есть. До Кампински я такого не помню, а вот после нее может быть вообще все что угодно».

— Потрясающий вечер! — поделилась восторгом Надя, едва Вера к ней приблизилась. — И ты здесь самая шикарная женщина. Не перестаю удивляться тупости Вадика.
Красивым жестом Надя проводила недосказанную, но отлично понятную обеим мысль.
— Да, я тоже, — согласилась с подругой Вера. — Шампанского?
Взяв с подноса проходящего мимо официанта бокал, Вера протянула его подруге.
— Надеюсь, у тебя на этот счет нет никаких запретов?
Что-то неуловимое в поведении Нади внезапно натолкнуло Веру на мысль противности (если не противопоказанности) алкоголя подруге, но…

— Нет, — покачала головой Надежда, принимая бокал как дар царей. — За встречу? За всю эту роскошь и красоту! — она обвела зал восхищенным взглядом. В отличие от Веры, Наде происходящее явно нравилось и доставляло огромное удовольствие быть здесь, быть частью блестящего высокого делового общества. Её восторгу невозможно было не улыбнуться.
— За встречу, — поддержала подругу Вера. Прозвенел хрусталь, принимая ставки. Шампанское провокационно поцеловало в губы.

— Я рада, что тебе нравится здесь, — произнесла позже Вера, не зная, о чем сейчас с Надей можно или стоит говорить. Все, что могли, обсудили еще вчера. Над старыми шутками уже посмеялись, новых пока не придумали.
«Да и слишком далеки сейчас наши миры, не сразу понимаем юмор друг друга» — честно, хоть и с сожалением призналась себе Вера. К тому же ее личные внутренние часы уже звонили «пора». Обычно Вера покидала праздничные мероприятия где-то в это самое время, то есть чуть «отбыв» начальную или официальную части. Исключения составляли несколько приемов, где на пару с ней участвовала Ольга…
«Но я пригласила Надю, и ей, похоже, очень здесь нравится, поэтому невежливо и некрасиво будет сейчас уходить, уводить ее отсюда. Это как дать ребенку конфетку, подождать, пока он ее развернет, и отобрать».
— Мы словно небожители! — буквально сверкая восторгом, подтвердила Верины догадки Наденька. Возможно, она чувствовала в настроении Веры некоторую «усталость», но явно — ей очень хотелось здесь задержаться несмотря ни на что, и конечно же, Вера не могла ей в этом отказать.

— Да уж, особенно если принять во внимание этажность конструкции… — вновь непонятно для Нади пошутила Вера, осеклась, грустно вздохнула, отмахнулась, — не слушай меня. Я что-то перенервничала за последний месяц, а теперь шампанское расслабило, чушь несу.
Надя очаровательно улыбнулась выражением — «я тебя понимаю, все хорошо».
— Возможно, нужно просто что-нибудь съесть? — глазами Надя указала в сторону, где за столики уже рассаживались уважаемые гости и бесшумно сновали официанты. — Чем у вас здесь обычно угощают?
Вера проследила взглядом и согласилась:
— Давай узнаем, — «может быть, и вправду моя эта неожиданная хандра с раздражительностью от голода? Забыла ведь поесть сегодня в суматохе дня».

На сцене тем временем сменялись приглашенные звезды. На большом экране транслировалось праздничное оживление за столами и в зале. Вера со своей очаровательной гостьей попадали в каждый третий кадр — приходилось улыбаться и вести себя светски непринужденно. В этом Вере отчасти помогло шампанское, отчасти возможность сесть, а не утруждать уставшие от каблуков ноги, и в итоге она все-таки заразилась волной всеобщего веселья.

Даже Семенов прибегал «чокнуться» со старой подругой, непрестанно повторяя:— Надюх, ну ты даешь! Я не поверил прямо, но это ты! Ты ведь?.
Вер, а тебе большое спасибо сама знаешь за что! — на бывшую жену он щедро изливал радость за неустроенные военные действия в отношении жены новой. — Я тебя все равно всегда любил и любить буду одну лишь только тебя! — а завидев очередного папарацци, норовил обнять обеих с призывом — «Давайте все втроем ииии!».
В последней фразе эффектно играли на камеру. Наверняка одно из этих фото станет обложкой к новому фотоотчету закрытого компанейского интернет-портала.

«И хорошо! — новая мысль, искрящаяся пузырьками дорогого шампанского, позволила Вере улыбнуться с особым сиянием. — Навру Ольге с три короба. Пусть считает, что у меня все отлично с личной жизнью. Ведь даже Семенов и тот уже в этом уверен».
А когда чуть позже Надя предложила «сбежать», Вера искренне мысленно призналась ей за это в горячей своей почти любви.

В такси посмеялись тому, что в какую бы из двух квартир они сейчас ни отправились, это в любом случает будет «к Наде».
— Но во второй мы обе в большей степени будем чувствовать себя как дома, — вынесла решающее заключение Вера и назвала таксисту адрес филевской квартиры. Надя согласно склонила голову на Верино плечо.